Треугольник
Шрифт:
Ну что ж, откроем дверь. Войдем под низкие своды уютного, с таким символическим для Айвазяна названием — «Симпатия» — кабачка, со стен которого смотрят Шекспир, Коперник, Раффи, царица Тамар и Пушкин; взберемся по узкой улочке и постоим в старинном дворе, где еще живут «разговоры, которым по сто лет, слова о верности и чести, сказанные тысячу лет назад, стоны, мечты и предсмертный вздох, шелест поцелуев… беседы с богом, святые и грешные желания, тихие, сдавленные рыдания. По вечерам выходят эти звуки, кружат по двору, умываются водой из крана, и во дворе раздаются шепоты и шорохи, и двор оживает…» Или заглянем в маленькую армянскую пекарню, с ее ароматом горячего хлеба и черной тенью от белого с ног до головы пекаря. Или, может, поднимемся на вершину горы, откуда виден весь Ереван? А лучше всего никуда не пойдем, а просто посидим в кузнице пяти Мкртычей, героев «Треугольника», — посмотрим на огонь в горне, помолчим, послушаем печальное завывание дудука, стук молота по наковальне и познакомимся с хозяевами.
Десятки
Нищий армянский буржуа Мелик-Каракозов, издававший газету тиражом в 100 штук и выступавший с речами в тифлисском национальном собрании. Безрукий рисовальщик афиш Таши. Некто Вартанов, бывший чиновник «Мещанской управы», бывший житель села Чархлу, «мучительно старавшийся выскочить из кожи простолюдина, избавиться от собственной физиономии, от всего, что получил от предков». Бездомный тифлисец Кара-Вурди, который «продает в духанах и во дворах свои мысли, придумывает тосты, одаривает языком надгробные камни», — надо же во что-то одеться и где-то поесть. Метранпаж типографии, где печатался «Вестник Закавказских железных дорог» (он сидит на верблюде, установив перед собой пулемет — время гражданской войны, — и грызет сушеную воблу). Последний отпрыск трусливого солдата — храбрый генерал Барсегов. Пожилой крестьянин, «человек семейный, занятой», из тех, у которых «тысяча забот и никогда не было времени сходить куда-нибудь». Он решил пешком обойти всю Армению и где-то, не то около Бжни, не то возле Ошакана, нашел те несколько метров земли, куда не ступала нога чужеземца — ведь не будь такого клочка земли, как бы уцелела Армения?.. Тифлисские кинто, карачохели и шарманщики, студенты театрального института и сосланные в Бухару кулаки, циркачи и разбойники, художники и средневековый монах, милиционер, балерины, учитель… Удивительна эта способность Айвазяна несколькими лаконичными фразами, несколькими штрихами нарисовать человека «во весь его рост». Как правило, его рассказы коротки — несколько страничек. Но так насыщены они фактами прошлого, событиями настоящего, деяниями и мыслями героев, что кажутся развернутыми во времени и пространстве историями судеб. «Тифлис», «Вывески Тифлиса», «Евангелие от Авлабара», «Скандалисты» воспринимаются как своеобразные микроэпопеи.
Наивные и лукавые, простодушные и себе на уме, праведные и грешные его герои. Судьбе одних посвящены повести и рассказы, о других сказано всего несколько слов. Но каждый из них, по Айвазяну (это одна из излюбленных мыслей писателя), — часть человечества, людского сообщества, основанного на доброте, справедливости и любви. Именно высокие человеческие чувства — то всеобщее, что объединяет людей. Не корысть, ненависть, эгоизм, индивидуализм, разъединяющие людей, а именно высокие человеческие чувства.
А масштабы этих сообществ различны… Это может быть связь с небольшим кругом людей (в повести «Треугольник» — кузница, пятеро работающих в ней кузнецов Мкртычей). И это может быть родство со всем человечеством. Когда слова одного человека должны вобрать в себя «крик новорожденного, заветы предков, мудрость сострадания, муки ошибок, вечное стремление устроить свое будущее и упорядочить прошлое». Когда человек, собираясь убить другого, глядя в его лицо, замечает сходство с собой, понимает, что убивает тем самым самого себя… Айвазяну связь эта представляется настолько тесной, что все люди предстают в его книгах как бы единым существом. Каждый человек, считает писатель, несет в себе нечто общее и, значит, вмещает в себя многих. Как вобрал, например, в себя тифлисский художник Григор (тот самый, что нарисовал на стенах кабачка «Симпатия» Шекспира, Коперника, Раффи, царицу Тамар и Пушкина) многих своих земляков, и разговаривал с другим так, как будто сам с собой разговаривал, раскрывался перед другим, чтобы тот вобрал его в свою душу, узнавал сущность другого, чтобы обосновался этот другой человек в нем, в Григоре…
Неизвестное познается через известное — и мир прозы Айвазяна критики сравнивают с карнавалом, ярмаркой, цирковым представлением (непременно — грубоватые и печально-возвышенные шутки рыжего и белого клоунов, непременно — сопровождаемые традиционным «оп-ля!» и лукавой правдивостью на лице «коронные номера» фокусника), находят в его книгах отзвуки раблезианства, усматривают даже некоторое сходство его героев с персонажами «великого булгаковского бала Воланда»…
Думая о героях Айвазяна, всегда почему-то вспоминаешь картины Пиросмани, с их наивностью и вместе глубинной философской обобщенностью, и Маленького принца Экзюпери, за детским простодушием которого — счастливое прозрение, равноценное опыту и знанию зрелого ума: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь». И еще вспоминаешь театр. Этому, кстати, есть и вполне объективное объяснение: проза Айвазяна необычайно сценична. Правда, воспользовался этим не театр, а кинематограф. Знакомство широкого читателя с Айвазяном состоялось не по переводам книг, а через снятые по его сценариям прекрасные фильмы, один из которых — «Треугольник» — был удостоен Государственной премии Армении. Но вспоминается именно театр — «Кавказский меловой круг» Брехта. В сюжет старинной восточной легенды вплетается сюжет реальный, национальные мотивы освещаются светом философского и поэтического обобщения, к этому добавляется еще чуть-чуть духа современности, взгляда на мир из наших уже дней, — и
Не могу с уверенностью утверждать, но все-таки скажу — пусть это прозвучит как предположение: влияние Брехта с его принципом очуждения не обошло творчества армянского писателя. Айвазян не отрывает вовсе своих героев от реальной жизни, но или сгущает, уплотняет, перенасыщает эту реальность, так что она кажется уже немного нереальной, или совершенно спокойно и сознательно вводит элемент «чудесного», если он необходим для оптимального раскрытия внутреннего мира героя.
В этом одновременно и сила и слабость писателя. К сожалению, иногда (так бывает у Айвазяна нечасто, но все же бывает, поэтому стоит сказать об этом) «чудесное», выдумка, мысль становятся самодовлеющими, слова, рассуждения авторские (пусть по поводу проблем вечных, непреходящих) подменяют «материал», изображение жизни, — накал мысли оборачивается вневременным морализаторством.
Но примем на минуту правила игры Айвазяна — предположим невозможное. Предположим, что айвазяновский Григор каким-то чудесным образом оказался на сцене во время того самого спектакля (кстати, как мне кажется, это не было бы насилием ни над пьесой, ни над героем). Так вот, если бы это произошло, то зонтом Григора могли бы стать такие строки:
Только не говори, что мы незнакомы. Руки мы, руки, протянутые для встречи. Свет мы, который должны громогласно возжечь. Тобой губы мои открыты — и поют они. И идут за тобою они, ты — немолкнущее слово! Вижу — через тебя путь кратчайший найду я к себе. Вот и я — это ты! Подтвердишь ли мое бытие, головой ли кивнешь, утверждая?.. Ах, вынь из груди тот камень, которым ты на меня замахнулся. Усмири свою злость, удержи мою ярость. Раскачай, раскачай, человек, моей веры, любви моей дерево. Вот и ты — это я!Написано это прекрасным литовским поэтом Юстинасом Марцинкявичюсом, но если бы мог Григор сочинять стихи, то сказал бы, наверное, именно так.
Мысль, до которой неискушенный в «теории» жизни герой Айвазяна дошел путем, так сказать, эмпирическим, сформулировал Бачана Рамишвили из романа Нодара Думбадзе. Сформулировал как «закон вечности». Он гласит: «Душа человека во сто крат тяжелее его тела… Она настолько тяжела, что один человек не в силах нести ее… потому мы, люди, пока живы, должны стараться помочь друг другу, стараться обессмертить души друг друга: вы — мою, я — другого, другой — третьего, и так далее до бесконечности»… Не существование личности для самой себя, в самой себе, некоей «замкнутой» личности — стремление стать личностью для людей — в нем видят высший смысл жизни, свое счастье многие герои Айвазяна…
Любил людей Григор. Как не любить — хорошие были люди: «веселились, кутили, тузили друг друга, грустили, порой плакали, песни горланили…» И Григор делился с ними своими радостями и сомнениями, страстями и мечтами, говорил о своих грехах и слабостях — искренним и откровенным был Григор. Откровенность его распространялась по всему Тифлису — он расписывал вывески, витрины, фасады, двери кабачков и парикмахерских, духанов, больниц и мелких лавчонок торгашей… И когда полюбил Григор Соню, любовь его тоже стала достоянием города. Тифлис еще больше посветлел от его вывесок, он тоже был влюблен. Влюбленный город?.. Но выносит-то Григор свою любовь на холодные улицы, под холодный сквозной ветер… И платит ему город отнюдь не добром. Непониманием.
Признание пришло — люди одержимо искали старые его рисунки в надежде обрести откровенность. Но это было запоздалое понимание — постскриптум к поломанной судьбе Григора… И оказалось, утрата невосполнима и невероятно, неопределимо велика ценность, значимость жизни одного этого человека для «людского сообщества», зовущегося Тифлис. Оказалось, «откровенность одного слабого человека, честность одного бедного человека могли полонить большой и богатый, страстный и горячий, сытый и коварный, щедрый, красивый и жестокий город…» Григору это удалось. Его удивительный дар тому «виной». Но ведь не все мы так талантливы, да не все и способны достойно и до конца реализовать то, что заложила в нас природа и воспитало общество. Это не легко. (Как точна лаконичная формула Паруйра Севака: «и нам самим бежать за собой, и нам самим себя не догнать, и нам самим себя не достичь…») А ведь от этого зависит и то, как выглядит человек в собственных глазах, и то, как воспринимают его другие. Не все удается, и не всегда хватает мужества признаться, что виноваты в этом не тесные рамки судьбы, зажимающие, не позволяющие раскрыться, не дающие столь долгожданной возможности показать себя, а прежде всего мы сами.