Треугольник
Шрифт:
— Киракос, — заявил Кум Вардан.
Это мне очень понравилось, и я спросил:
— Что за Киракос?
Кум Вардан пояснил:
— Одно существо превращается в два существа, два — в четыре, четыре — в сто… Вначале был один человек. Потом он стал множиться, людей становилось больше и больше. А сам он поместился в каждом. Вот это и есть Киракос… Внутри каждого сидит Киракос. Чем больше становится людей, тем хуже приходится первому человеку… Люди забывают это, не понимают друг друга, считают друг друга чужими, даже врагами, терзают один другого.
— Это вы о первооснове говорите, — сказал Ч. Ц. Палтопетросян.
— Нет, о боге, — возразила мать.
— О Киракосе, — твердил Кум Вардан.
Я был согласен с ним, я почти видел Киракоса: лысый, с несчастными, смешными глазами, с длинной, худой шеей. Вечно он ставил меня в дурацкое положение: мол, люби да люби, помогай, чувствуй, не обманывай…
Однако я спросил:
— Почему же все-таки Киракос? Не нашлось другого имени?
— Почем я знаю? — сказал Кум Вардан. — Так уж его зовут — Киракос, — и улыбнулся.
Должно быть, без улыбки трудно представить себе Киракоса.
— Вот и получается так: сделаешь добро человеку, за это тебе добром воздастся, — продолжал Кум Вардан, — и какое ни сделаешь зло — такое же зло заработаешь… Закон… Потому и счастливы люди, когда они вместе… Если бы все человечество поступало таким образом, мы бы снова стали чем-то единым, одним веществом. Совершишь зло — нанесешь вред этому веществу. Потому что ты — его часть.
То, что сказал Кум Вардан, как-то сразу уложилось в моей голове. Показалось мне, что я даже глубже осмыслил его слова.
— Это химия, — продемонстрировал я свою ученость.
— Метафизика, — покосился на меня Ч. Ц. Палтопетросян.
— И с народами то же самое: добрый народ всегда добро пожнет.
— Мы-то кому причинили зло? — заволновалась мать. — Зачем же нас обижают?
— Они не нас обижают… Они себя обижают… Жалко их…
— Кого это? — удивилась мать.
— Обидчиков наших.
— Жалко? — опять удивилась мать. — Значит, мы будем их жалеть, а они нас — обижать?
— Они себя обижают… Это самоубийство, — сказал Кум Вардан.
— Киракоса, что ли, убивают? — полувопросительно сказал я.
Так, грустя и пошучивая, подтрунивая друг над другом, пришли мы кое в чем к единому мнению. Одним словом, в тот новогодний вечер у нас в доме родился Кира кос.
И в каждом из нас заговорил Киракос. Для начала мы пожалели Чингисхана, который бессознательно вредил сам себе, потом повздыхали об Ага Махмед хане, он ведь тоже насолил себе немало, и сколько еще ему, бедняге, придется страдать! Жалели, всех жалели…
Мы возгордились, что всегда были жертвами, всегда страдали, были беженцами, проливали слезы…
Ч. Ц. Палтопетросян постучал по своей деревянной ноге:
— Мно-ого еще помучается тот, кто загубил мою ногу… Она вырвана из тела Киракоса.
— А пятнадцатый год!.. Как же должны терзаться эти глупцы, что ранили тело Киракоса, — чуть не заплакал Кум Вардан. — Ведь
Потом все принялись припоминать тех, кто причинил нам различные мелкие горести, сожалеть о них и скорбеть…
Через год не стало Кума Вардана, не стало и доктора Ч. Ц. Палтопетросяна.
— Нас осталось только двое, — говорит мать в новогодний вечер. (Матери семьдесят лет. Садясь в трамвай, она сначала просовывает в дверь свою сумку и, ухватившись руками за ступени, становится на них коленями, потом поднимается и входит.)
— Почему двое? — говорю я.
— А сколько же?
— Ты, я и… Киракос, — говорю я с улыбкой.
Ведь нельзя же говорить очень серьезно о действительно серьезных вещах. Это может показаться просто смешным. Я готов уже загрустить, что нас мало осталось, что со мной Киракос, который терзает мне душу своей умной, страдальческой улыбкой.
Я смотрю в лицо матери. Оно доброе и немного смешное оттого, что на носу у нее две пары очков. Она разглядывает фотографию человека с маленькими острыми усиками.
— Отец? — спрашиваю.
Мать испуганно оборачивается, словно ее поймали на месте преступления, съеживается, моргает глазами.
— Жалеешь его за то, что бросил нас? — спрашиваю.
Она кивает головой.
— Боишься, что он получит по заслугам? — продолжаю я.
Мы с матерью припоминаем по одному всех, кто когда-либо причинял нам зло, и жалеем их.
Идет снег. Между нашим и родильным домом густыми клубами проплывает туман. Окна напротив слабо светятся. Слышится крик роженицы. Чуть погодя — другой, еще один, и до полуночи мы с матерью считаем:
— Двадцать шесть…
— Двадцать семь…
«Я размножаюсь, — говорит Киракос. — Теперь труднее будет и легче».
— Пусть будет нас много, пусть нас будет много, — сонно бормочет мать и придвигает ко мне стул, чтобы всегда видеть перед собой человека.
Смерть Бернарда Шоу
Был в окрестностях Айот Сент-Лоренса пруд, больше похожий на болото, куда часто приходили детишки — купаться, играть, собирать растения и ягоды — в общем, им нетрудно было найти для себя приятное занятие. И вы, Джордж Бернард Шоу, английский писатель, мастер иронии и парадоксов, тоже иной раз забредали сюда, прогуливались среди цветов и любимой тропинкой шли к пруду. Этот кусочек воды был окружен рамкой из цветов, травы и причудливых растений. Мягкая, нежная, зеленовато-сиреневая гладь переливалась ярко-красными и синими тонами, которые вдруг как бы менялись местами… В вихре красок иногда мелькали маленькие белые цветы, они белоснежно вздыхали и исчезали, оставляя после себя меланхоличную, как дым, неопределенность… Кромка болота золотилась, и само оно превращалось тогда в зеленое зеркало, потом вдруг окрашивалось золотым, и берега напоминали тогда букет кричаще ядовитых, взаимоисключающих красок.