Треугольник
Шрифт:
— Смбат, счастливого тебе пути!..
Отец хрипит, однако не перестает быть вежливым.
— Счастливо оставаться… — с трудом произносит он.
Я снова кричу, потому что знаю, что до конца его не задушу, но до чего-то доведу. Вены на лице отца вздулись, но он упрям: руками вцепился в мои руки, ногами бьет меня по спине. Глаза выпучены, но в них ни капли страха.
— Ха!.. Не так-то просто истребить наш род!.. Я Смбат Отхиаенц!.. — с трудом шепчет он и кашляет, потому что слова застревают у него в горле. Я разжимаю пальцы, чтобы узнать,
— То-то!.. — удовлетворенно заканчивает отец свою речь.
Я опять сжимаю его горло, однако не до конца, чтобы и в самом деле не зайти слишком далеко. Сдавливаю и вдруг под пальцами чувствую столь родную мне щетинистую кожу отца. Мне хочется погладить его морщинистое, с вялой кожей лицо и подбородок, но это желание еще больше сердит меня. Я злюсь — не знаю, на кого, не знаю, на что, и снова принимаюсь душить отца с криком:
— А я Отхнаенц Саркис!
— Ха!.. — издевается отец, деланно смеясь. — Ты Отхнаенц?!. Ха!.. Не смеши… Какой ты Отхнаенц!.. Если та-кого с-стари-кашку за-душить не мо-жешь?.. Был бы я помоложе, я бы… Не с-сме-ши, ха!.. С ума мож-жно сойти со смеху!.. — Он скрипит зубами и бьет меня по спине… Удар слабый, и я думаю, что отец порядком постарел. Нога у него тонкая-тонкая, завязки кальсон свисают до костлявых пальцев, мышцы будто стерлись от работы… И хочется мне его погладить, обнять… Как раз во время этих хороших мыслей отец, лежа, еще раз бьет меня коленом.
— Меня зовут Отхнаенц Смбат!
От этого удара я падаю на него, и лицо мое касается его лица. И это очень знакомое мне прикосновение: лицо холодное, с колючей щетиной, с несколькими родинками на щеке, а длинный нос оказался у меня где-то за ухом…
День выдался мирный, была передышка. Все собрались вместе, кто нацепил очки, кто повязал галстук, надел отутюженные брюки, и оттого, что после вчерашних свар голоса были сорваны, все говорили почти шепотом. Сидели тихо, кто размышлял, кто читал газету.
Тетя, оглядев всех нас по очереди, ангельски-наивным тоном сказала:
— Хоть бы кто-нибудь спросил: чего мы все ссоримся? — И ее солидный зоб пришел в движение.
— Мяса много едим, вот в чем дело, — хрипло, с трудом шепчет Седрак.
Карапет дает более философское объяснение:
— Ненависти много скопилось в нас внутри…
— Не порите чушь, господь с вами!.. Отхнаенцы сроду все такие… От дедов так пошло… — бурчит дед Погос.
— Да нет же, нет!.. — сердито твердит свое Карапет. — Тысячу лет резали нас… Вот и накопился гнев…
— Оставь, будет тебе! — цедит сквозь зубы Седрак.
— Вы пейте, пейте побольше!.. Или не знаете, что от пьянства деретесь? — говорит Пепроне.
— Говорю вам: ненависти накопилось в нас много! — горячится Карапет.
— Что же нам теперь, эту ненависть друг на друга изливать?! — взрывается отец.
— А куда же ее денешь, эту ненависть? На кого же ее изливать? На чужих?.. Силенок не хватит… А тут все свои, на своих и накричать можно, душу отвести!.. — говорит
— Не умничай, ради бога! — язвительно останавливает его Седрак.
Карапет, разозлившись, начинает ходить взад-вперед по комнате; ходит и плюется до тех пор, пока у него не пересыхает в горле.
— Да я ведь в книгах читал!.. Не сам же придумал это!.. — говорит Карапет и вдруг орет: — Не хватит вам, а?.. Не хватит?!
Мой отец отбросил в сторону очки и, видимо, тоже хотел закричать, но ничего у него не вышло. Голос у него вчера до того сел, что теперь он только пошевелил губами. С досады он ударился головой о стенку, попятился назад и нацелился уже на другую стенку.
Я стал перед ним.
— Пусти, говорю! — натужным шепотом просил отец.
— Да пусти ты его, зачем мешаешь, пусть расшибет себе башку! — уговаривал меня Седрак.
Гроб был заказан для другого, но почему-то его не взяли. Мы его купили для деда.
Дед поместился в половине гроба. Мы поставили его в кузов старой грузовой машины, а сами сели вокруг. Дул сильный ветер, дорога была ухабистой…
По обычаю машина двигалась медленно. Водитель одной рукой держался за руль, другой ковырял в носу.
Карапет нагнулся к окошку водителя:
— С какой скоростью едешь?
Водитель удивленно посмотрел на него.
— Десять километров…
— Давай гони на шестидесяти, — сказал Карапет.
— Что?
— Гони, говорю, быстрее!
Машина ускорила ход. Водитель посмотрел на покрасневшие глаза Карапета, на посиневший нос моего отца, на слезы, катившиеся по щекам Седрака, и не знал, как быть.
— Жми! — приказал Карапет.
Машина сорвалась с места и понеслась.
Прохожие смотрели на мчавшуюся машину с гробом и смеялись.
С гробом деда на плечах отец мой и дяди начали перебранку.
— Ну что я говорил?.. Дороги тут нет!
— Помолчи, брат, ведь по камням шагаем…
— А я же говорил вам, говорил!.. — продолжал ворчать и отплевываться Карапет.
— Да перестань ты! — отец в сердцах толкнул Карапета.
— Погоди же, я с тобой еще поговорю!..
Деда без всяких церемоний опустили в яму, закопали и, обиженные друг на друга, разошлись…
Ночью в нашем доме стояла тишина. Но вдруг послышались причитания тети:
— Ой, ой, ой… Ослепнуть мне… Погос-джан, дорогой наш папочка!..
— Ну замолчи же! — крикнул Седрак, украдкой вытирая глаза. — Что ты разревелась!
Всхлипывания Пепроне стали реже, реже и замолкли.
И опять воцарилась долгая тишина.
В комнате было темно, и в темноте слышались наши беззвучные голоса. До утра я ждал, что распутается какой-то клубок и я в самом деле услышу голос кого-нибудь из наших. В темноте я видел разноцветные детские шарики и широко раскрытые задиристые глаза отца, двух моих дядей и Пепроне… И в полной тишине я чувствовал, как затаили дыхание четверо беспомощных, несчастных людей…