Треугольник
Шрифт:
Маргаре сел на земляной пол, подогнув под себя ноги, и вздохнул поглубже, чтобы уравновесить текущие в теле скверные и добрые течения (он уже несколько дней ничего не ел, и голова у него закружилась). Маргаре стало жарко, он поглядел вверх, глянул на стены и не знал, на что еще взглянуть. «Где ты, мой Бог, моя мысль и ее Предтеча?..» Мысль словно потекла вспять, но нет, Маргаре это только показалось, потому что он вдруг увидел весь долгий ее путь, весь ход ее, все переливы… И он смотрел внутренним оком на своих предков, которые сотворили, снарядили в дорогу и снабдили
Дыхание у Маргаре прерывалось, сердце словно падало в желудок и опускалось еще ниже… Маргаре не мог совладать с болью в сердце. Он клал под язык высушенный лист мяты, боль, казалось, на секунду утихала, но мысль тут же посылала из мозга струю — прямо к сердцу, и оно снова начинало болеть, напрасно все было, Маргаре чувствовал, что обречен, что путы крепкие, что замкнутый возник круг. Причина, что питает мысль, незыблема, и мысль неукоснительно посылает свои смертельные струи. Маргаре как тело — один лишь миг, мысль же — его прошлое и будущее его, что делать, что делать…
Скачущий на листе пергамента блик света был словно мгновеньем Маргаре среди мрачного и жестокого, дряхлого и виноватого течения мысли… цветной этот блик был словно часом Маргаре, в этом сиром холоде, в этой сирой тишине, в этой нескончаемой загадке речного шума, доносящегося из ущелья.
В дверях встал Шераник с корзиной в руках. Шераник молча улыбнулся и подождал, когда Маргаре спросит: дескать, «в этот сирый холод, в холодину эту лютую опять ты рыбу принес?». На что он должен был так же молча улыбнуться и положить рыбу рядом с мангалом.
Маргаре посмотрел на Шераника, и ему показалось, что он улыбается пуще прежнего, с неподобающей даже живостью. Шераник же увидел его немыслимую усталость и, оставив рыбу на камне, удалился.
Маргаре посмотрел на рыбу — серебристая, отливающая синим рыба была в темных разводах, разводы располагались на ней кругами, Маргаре мысленно нарисовал рыбу и увидел, что рыба хочет двигаться. Рыба раза два встрепенулась на камне, потом затихла. Маргаре заинтересовался, и на секунду мысль его последовала за рыбой… Маргаре взял рыбу и бросил в кувшин с водой. Рыба мало-помалу начала оживать, задвигалась и воскресла. Она плавала вдоль края кувшина и мерно разевала и закрывала пасть. Маргаре набросал в кувшин хлебных крошек, зелени… Рыба то опускалась на дно кувшина, то всплывала на поверхность воды, тяжело дыша…
Маргаре сел возле кувшина и не отрываясь смотрел на рыбу… так день в вечер перешел. Маргаре вдруг подумал, что рыба прожила целый день… и словно это был его подарок рыбе… но все же история эта должна была каким-то образом кончиться. Рыба дышала с трудом, она разевала пасть с такой силой, что жабры ее чуть не лопались…
До поздней ночи просидел Маргаре рядом с кувшином. Рыба двигалась все медленней.
В полночь Маргаре умер. Он по-прежнему сидел на камне, и только голова его свесилась и уперлась
Рыба прожила еще час и тоже умерла.
Разговор двух сумасшедших на вершине горы
В сентябре этого года мы наконец решились подняться на Красную гору. Из Еревана она просматривалась отовсюду — со стадиона «Раздан», с Норка, с Эчмиадзинского шоссе. Она давно не давала нам покоя — мы приглядывались к ней и с Гарни, и с Советашена, и от гостиницы «Двин», и все кружили вокруг нее… Наконец, в сентябре этого года мы с Игнатиосом вышли из дому еще засветло и к утру были уже у подножия.
Мы перешли реку Азат и ступили на красно-оранжевый гравий. Где-то вдали залаяло сразу несколько собак. Игнатиос остановился. Я знал, что он не любит собак, но на всякий случай еще раз сказал ему:
— Ну, что ты боишься? Они сами боятся нас…
Мой друг рассердился. Его морщинистое лицо стало страшным. Морщины набежали друг на друга, и я подумал — разгладься они и их хватило бы на два лица.
— По-твоему, я так хочу? Знаю, что не надо бояться, а ноги словно свинцом наливаются, — сказал он. — Я не хочу бояться, страх — самый низкий недостаток, я больше всех ненавижу трусов и постоянно твержу себе — не бойся, не бойся… Но боюсь… Хочу переступить черту страха, но не могу…
Игнатиос мыслит очень цельно и последовательно. Его логика все равно что двигатель современного реактивного самолета. Сколько же понадобилось сил, сколько было выстрадано, проанализировано, какой был проделан тяжкий труд по сопоставлению понятий, чтобы он смог удержать свое тщедушное тело в одной точке этого огромного и непонятного мира.
— А еще я не могу переступить черту дурного поступка, — продолжал он. — Всегда я убеждал других не делать зла, быть порядочными, но сам не могу быть таким… Теперь я всем все прощаю, потому что зло не подвластно мне. Я хочу стать добрым, но не могу.
— Ты добрый, — сказал я.
— Что ты знаешь! — снова заволновался он. — Просто каждый человек по-своему не виноват.
На голом склоне горы был зеленый оазис, ручеек тонким прозрачным покрывалом скользил по камням.
— Не может так, быть, чтобы нельзя было заставить себя… Если ты уверен, то обязательно поступишь так, как считаешь нужным.
В горячем воздухе дрожала оранжевая вершина горы.
Игнатиос начал подниматься в гору.
Он шел как-то неистово, не думал, не рассчитывал свои движения. Он просто спешил, пока его не покинула смелость.
Красный гравий осыпался под ногами. Мы скользили вниз, потом снова лезли вверх.
Склон горы делался все круче. Всюду были змеиные норы, высохшие змеиные шкурки… Я заметно отстал и удивлялся, глядя на своего друга. Он уже передвигался на четвереньках. Я с трудом повернул голову — где-то внизу под нами — ущелье Гарни и очень далеко — дым над Ереваном.
Я уже не мог подниматься вверх, не мог также и спуститься. Погрузив ноги в щебень, я почти лежал да склоне горы. Я посмотрел вверх на Игнатиоса и подождал, пока он придумает какой-нибудь выход.