Треугольник
Шрифт:
В будке сапожника, поставленной возле гостиницы, несколько человек разговаривали о таинственных следах; перед сапожником лежали две картонные подметки, мастерски вырезанные им в форме этих следов.
Моя боязливость заставила меня предположить, что сапожник и его приятели могут подумать обо мне черт знает что, заподозрить меня в чем-то дурном, связать с загадочными следами, и я опасливо и заискивая выложил им все, все услышанное мной о следах, как последний предатель приукрасив свой рассказ выдуманными подробностями. Чего не сделаешь, когда боишься людской молвы!.. И вдобавок я, как последний трус, ни словом не обмолвился о моем ночном видении. И мне стоило большого труда, чтобы не взмолиться;
Потом я сказал, что улицы как улицы, что слоняюсь себе, ничем не интересуюсь, просто-напросто боюсь ожиреть… да и врач посоветовал… не то чего ради лазил бы я на ваши горы?
В холодную погоду слухи распространяются еще быстрее. Когда я проходил через площадь, по всему было видно, что историю загадочных следов знали уже все.
Люди, собирающиеся на этой площади, на все смотрят долго; пристально, упорно, томительно долго. Если в поле зрения человек, то они рассматривают его ноги, его голову, шапку, лицо, глаза, уши; они смотрят на него, не мигая, не отрываясь, пока он не исчезнет из вида. Они уже насмотрелись на свои горы, на свои улицы, друг на друга, и теперь уже ничто их не интересовало, кроме меня…
Я опять вошел в столовую.
— Подозревают, что это следы снежного человека, — сказал буфетчик и кивнул на сидевших за столом людей.
Это предположение я расценил уже как дань моде. Я равнодушен к появляющимся в прессе статьям о снежном человеке и вообще о всяких фантастических вещах. Сидевший за столом учитель, разгадав выражение моего лица, тут же начал излагать свои соображения относительно снежного человека, делая при этом ссылки на ученых разных стран. Рассказывая, он изредка взглядывал на меня, чтобы видеть, как я, житель большого города, удивляюсь эрудированности жителя маленького города (или села). Я и действительно удивлялся, хоть мне и были неприятны эта его осведомленность и в особенности его настроение… «Господи, пусть он уличит меня в незнании какого-нибудь элементарного закона физики или, к примеру, таблицы умножения, — говорил я про себя, — и таким образом сразу докажет, что я неуч и профан. Ведь иначе эта демонстрация учености и эрудиции будет продолжаться… Однако ж и после того как учитель достигнет своей цели, я вряд ли проникнусь к нему уважением… Я знаю, он взвешивает, оценивает каждое слово, каждый жест сидящих за столом людей; с помощью своих весов он давно уже определил, что стоит и что значит каждый из них, и буфетчик, и он сам…»
«Ты можешь думать хорошо о человеке, который сделал тебе дурное?» — спросил я его мысленно.
Я направился в угол и сел за маленький столик. Им, учителю и прочим, не понравилось, что я обособился, — они нет-нет да и поглядывали на меня исподлобья.
«О людях я думал хорошо, но относился к ним плохо, следует поступать наоборот: думать плохо, но относиться хорошо», — сказал я, размыслив.
Потом буфетчик положил на стол нарды, и учитель бросил на меня вопрошающий взгляд. «Это по-человечески, он хотел бы сблизиться со мной, — рассудил я про себя, встретив взгляд учителя. — Не подойти — значит преступить закон людей».
Они не много потратили времени, чтобы выяснить, кто я есть, каков запас моих возможностей, какова мера моей находчивости. Прощупывая меня, будто между прочим ощупали и мои мускулы, постукали по коленям, желая узнать, крепко ли держусь на ногах, — и успокоились, вернее — вдруг как-то устали от меня… А главное, они уточнили, какого мнения я сам о себе, поняли также, что по причине своей слабости я, вероятно, уважаю их все-таки больше, чем самого себя… Спустя некоторое время им уже не хотелось отвечать на мои вопросы, и я переспрашивал. И не обижался. Все свелось к этому, и я уже имел право незаметно уйти. Я так и сделал, твердо решив, что завтра непременно уеду, уеду — как бы ни было холодно, как бы ни было трудно проснуться среди ночи, выпростать из-под двух одеял и пальто теплые руки, выйти на площадь и там дожидаться автобуса. И вдруг испугался: а есть ли здесь автобус, поезд? Не за пределами ли мира этот город (или село)?
Земля была еще белее. Тяжелый, сумрачный и грустный свод нависал над моей головой. Я медленно обошел площадь. Потом мне захотелось выйти на одну из поднимающихся вверх улиц и взобраться по ней на вершину горы, на которой ни разу еще не был — может, оттуда разгляжу вдали железную дорогу, другие какие-нибудь места?..
Спотыкаясь, спускалась навстречу мне женщина с ведрами в руках, метнула на меня искоса благочестивый взгляд старой хитрой грешницы, от которого я почувствовал себя потерянным, жалким. Объятый унынием, я посмотрел наверх и стал спускаться вниз. На мокрой стене шевелился клочок афиши, у стены стояли два человека в сдвинутых набок черных кепках и в длинных, с квадратными плечами пальто. В киоске я купил газеты месячной давности. В номере, не снимая пальто, повалился на кровать и, развернув газету, начал водить глазами по буквам.
Вечер приближался медленно. Я взглянул в замерзшее окно и ясно ощутил, что переносить скуку и нетерпение я более не в силах. Я вышел из гостиницы и выбрел на одну из улиц. Она тоже вела вверх, однако в отличие от других улиц сперва немного спускалась. Это была улица старого города (или села), имевшего лишь одну гору, и как раз на ее вершине стояло одинокое строение — не то церковь, не то мечеть. Если б строение было без купола, я не подошел бы к нему… Узкие улочки старого города спутывались, балконы домов налезали друг на дружку, из-под снега высовывались булыжники, выше, там, где мостовая сходила на нет, их сменяли валуны, на которых снег уже не мог держаться.
После утреннего разговора я еще больше тяготился своим одиночеством.
Внизу, под горой, город был весь в тумане. Мысль, что мне придется спуститься вниз, ужаснула меня, и если б впереди была дорога, я так и продолжал бы идти, пока наконец не выбрался бы из этих мест…
Строение оказалось хлевом. Однако в его наружных стенах я увидел украшенные резьбой камни, дверь была в узорах, а внутри стены были расписаны; на них сквозь темноту мало-помалу выступили фрески — очень цветистые и очень простые, изображающие любовь, страсти, смерть и сказки человека. Здесь было все то, что остается от людей — желание жить, страх, тревоги… Здесь были нарисованы лица людей, от которых ждали помощи, однако глаза на этих лицах выражали испуг и робость.
Я вышел. Неподалеку стояла какая-то женщина в черной шали, смотрела на меня, вобрав голову в плечи. Долго смотрела на меня эта женщина. Я повернулся лицом к строению и дал ей понять, что интересуюсь только им.
До ночи было еще много времени, ходить по скользким валунам было трудно, оставалось снова войти в помещение. И чтобы убить время, я принялся рассматривать каждую фреску в отдельности. Фрески показались мне слишком старыми, избитыми, убедительно аргументированными железной логикой и временем…
Понемногу темнело. Я боялся взглянуть на часы… «Подожду, пока совсем стемнеет, может, это облака или тени какие». Вскоре темнота сгустилась, и я обрадовался, что время движется; пока спущусь вниз, пройдет еще один час.
Внизу ковылял хромой человек, которого я встретил вчера. Я сделал несколько шагов и обернулся — чтобы лучше запомнить вершину горы, запечатлеть в памяти и его, взять с собой и этот кусочек мира, хотя и тягостный, хотя и грустный.
Из-за выступа скалы кто-то смотрел на меня.