Тревога
Шрифт:
— Э! Павел, что ты там делаешь один?
— Я ничего не делаю, я лежу.
— Тогда иди лежать сюда.
— А мне тут хорошо — я все вижу.
Гришке хотелось Павлика поддеть — этот хоть что-нибудь необычное скажет.
— А ты неплохо храпанул…
Павлик ничего не ответил. Он водил по лицам чистыми, блестевшими после хорошего сна глазами. То ли зеленоватый цвет этих глаз, то ли способность глядеть на живого человека, как на половицу, делали их похожими на кошачьи.
— Почему они так долго не идут? — спросил Володя.
—
Ленька был недалеко. Он спал в очень неудобной позе.
— Ужасно хочется жрать, — сказал Гришка, который гораздо больше страдал от уныния, чем от голода. Он стрельнул глазами в Павлика раз, другой, потом спросил:
— Слушай, а может быть, ты хочешь стать попом?
Костя толкнул Гришку в бок и обратился к Павлику?
— Скажи, что ты делаешь целый день?
Это Павлика озадачило.
— Живу, — ответил он и надолго остановил на Костиной лице спокойные, красиво удлиненные к вискам глаза.
— Есть у тебя друзья? Ну, пацаны во дворе? Не здесь — я тебя про Ленинград спрашиваю: есть тебе с кем играть?
Наконец Павлик улыбнулся:
— Конечно! Нас очень много. Мы такую атаку устроили во втором подъезде… и взяли его, хотя он считался неприступная крепость. Вообще мы этот бой должны были выиграть, но во всем виноват Миша Буравлев.
Павлик опустил глаза. Он что-то вспоминал и все больше расстраивался. Костя сказал:
— Подумаешь, проиграли один бой…
— Не в этом дело, — очень взволнованно проговорил Павлик, — я не мог поступить иначе, и я его прррогнал, хотя он считается мой друг!
— Наябедничал кому-нибудь на тебя?
— Что ты!.. В тысячу раз хуже… — Павлик поднял над головой кулаки и сильно стукнул себя по коленям. — Через полчаса после измены он посмел прийти ко мне!
Володя с Гришей переглянулись. Потом Гриша сплюнул в очередной раз и, обращаясь к Косте, сказал:
— Нормальный псих, я давно это понял.
— Сам ты псих ненормальный, а Миша изменник! Я его ненавижу теперь, и…
Павлик вскочил, точно под ним была не трава, а пружинный матрас… Он твердо стоял на ногах в позе Суворова, саблей указывающего путь своим войскам. Рука Павлика была устремлена куда-то вдаль и ввысь, под верхушки сосен. Взгляд тоже улетал туда.
— Он трус! — заявил Павлик белым облакам.
— А что такого сделал Мишка Буравлев? — очень будничным тоном спросил Володя.
— Пожалста, я скажу! — все еще вдохновенно выкрикнул Павлик и вдруг улыбнулся.
Пружины в его теле ослабли, он сел. Ноги сложил по-турецки. Локти поставил на колени и, обдавая всех по очереди светом подожженных тайной глаз, четким шепотом заговорил:
— Его прижали спиной к радиатору… даже никуда не стукнули, ну, может быть, совсем чуть-чуть… я даже думаю, что он не трус, а, наверно, дурак! Весь кошмар заключается в том, что я его больше не видел...
Всем стало интересно.
— А что случилось с ним потом?
— Вы очень странные люди, — начал злиться Павлик, — я ведь сказал, что прррогнал его навсегда, а в это время пришло такси и мы с бабушкой уехали сюда, — теперь ты понял?.
— Понял, — отозвался Костя, — но ты ведь не сказал, что плохого сделал Миша Буравлев?
— Как — что?! Он выдал наш пароль.
— А какой был пароль, — потирая руки, спросил Гриша, — жаба или Чапай?
— Уксус, — очень серьезно ответил Павлик, а потом долго смотрел на своих новых приятелей как на сумасшедших, потому что все они заваливались на спины, дрыгали ногами и вопили: «Зачем — уксус?», «Почему — уксус?!»
— Потому что у вас слуха нет! — закричал Павлик.
Когда все успокоились, он это доказал:
— Уксссс-еу-ссс… Слышите? Это слово можно прошипеть, и никакие вррраги не услышат. Есть еще одно удобное слово — шшши-на…
Потом Павлик дал урок сценической речи и хохотал вместе со всеми, потому что примеры, которые он приводил, ЧТОБЫ ЯЗЫК НЕ БОЛТАЛСЯ ВО РТУ, КАК ТРЯПКА, А ЧТО-ТО МОГ, были на самом деле смешные. «Купи кипу пик». Гриша ослабел от голода и смеха и, лежа в траве, стонал: пук-пук, пик-пик…
Выдержки хватило только на дележку. Потом они накинулись на еду, сверкая глазами и пыхтя.
Вкус ветра на губах, вкус этого хлеба… этот сыр, этот лук, и холодная картошка, и дешевая колбаса отныне станут лучшей едой на свете.
Марса с его умными глазами и твердым холодным носом час назад окончательно полюбили все, а теперь каждый его угощал и просто таял, глядя, как деликатно собака берет из рук еду. Понять нельзя, кто и как научил бывшего волка брать бутерброд кончиками передних зубов.
По озеру, как лебеди, не волнуя глади, начали плыть облака. Ветер существовал только там — высоко. А внизу была великолепная жара! Ее тоже полюбили сегодня за вид обалдевших сосен, запах смолы, за наслаждение лезть в холодную воду. Сейчас они любили всё — и небо, и землю, и это поколение травы, специально выросшее для них весной.
Этот день был длинным, как жизнь, потому что в нем произошли чрезвычайно важные события: к закату, сами не осознавая того, они перестали быть чужими. На берегу лесного озера стихийно возникла еще одна никому не ведомая республика, какие возникают часто в некоторых школах, в некоторых дворах, в некоторых лагерях, даже на некоторых улицах.
Республика свободных и равных. С душами честными и чистыми, заново открывающими извечные истины бытия — очень суровые и очень людские.
Гриша поднял всех и сказал:
— Назад мы пойдем по другой дороге — она короче. Идя за Гришей, они обогнули озеро и очутились то ли у начала, то ли у конца очень красивой тропы, которая выходила прямо из воды, видна была в песке пляжа, затем шла сквозь густую траву опушки, потом прямо и как-то необыкновенно торжественно входила в лес, а потом вдруг, точно ее подпоили, начинала вилять.