Тревожное лето
Шрифт:
...Всю ночь бойцы прислушивались к шорохам на той стороне. Рядом с Нелютой в секрете находился Махоткин, а чуть поодаль — командир отделения Супряга. От Нелюты к Супряге тянулась тонкая сигнальная бечевка. Темнота стояла кромешная, хоть глаз коли. Махоткин завозился, и Нелюта ткнул его локтем в бок. Перевалило за полночь, наступило то время, когда тяжелеют веки, будто наливаются свинцом, и до смерти хочется ослабить сведенные постоянным напряжением мышцы и хотя бы на пару минут забыться. Где-то над самой головой долбил мягкую кору кедра страдающий бессонницей дятел. Махоткин размеренно сопел, Нелюта подумал, что тот спит, и снова толкнул его.
— Извини, я нечаянно.
— А, — сказал Махоткин и опять ровно засопел.
Нелюте снова показалось, что боец заснул, и это стало его беспокоить. Но тут Супряга дернул бечевку. Махоткин задышал учащеннее. Ничего подозрительного Нелюта не уловил в подумал, что отделенный проверяет их боеготовность. Вверху пронесся порыв ветра, и опять принялся стучать дятел-полуночник.
Перед наступлением утра лесные запахи обостряются. Среди наплыва сладкого, горьковатого, дурманящего великолепия неожиданно почувствовался запах папиросного дыма. Он ощущался еле-еле. Нелюта дернул намотанную на кулак бечевку и почувствовал два ответных рывка, означавших, что Супряга тоже насторожился. Еще не известно было, кто выдал себя: то ли один-два человека, то ли целый отряд.
Нелюта вынул из кобуры револьвер. Махоткин удобнее приладился к винтовке.
Наконец смолк дятел, и на той стороне подала голос выпь, будто только этого и дожидалась.
Махоткин задышал в ухо:
— Тут на все десять верст в округе нету болот.
Нелюта ничего не ответил, целиком превратившись в слух. Через несколько минут его внимание привлек еле различимый шорох, который с каждой минутой становился все отчетливее. Супряга дернул бечевку четыре раза и начал ее сматывать, боясь, как бы нарушители не потянули ее за собой.
Они проползли один за другим настолько близко от Нелюты, что тот почуял запах чеснока.
Прошло еще не менее часа, когда они вернулись той же тропой.
К секрету Нелюты неслышно подобрался Селиванов. Его лицо смутно белело в темени.
— Китаец удрал. Теперь убедились, что твой эскадрон тут. Скоро начнут у Зудова.
Нелюта пожал локоть Селиванову: мол, понял.
Нелюта вышел к коновязи. Часовой тихо окликнул:
— Ну как вы тут?
— Та ничого, товарищ командир. Балакают ребята.
Нелюта отошел в сторону, закурил, пряча папиросу в рукав. Из-за кустов слышалось негромкое «балакание»:
— Как это земля не шар? Вы мне голову не морочьте. Даже попы согласились, а ты «не шар». Даешь! Как это...
— А вот так.
Последовала длинная пауза.
— Чудно... этого, как его... Бруно Джордано сожгли на костре? Сожгли. А Галилея?
— Его не сжигали.
— Ну пусть не сжигали, — быстро согласился тот, который все не верил, что земля не шар. — А Коперника?
— Того спалили.
— Во! А ты — не шар!
— Балда. Чего с тобой говорить. Я против того, что земля шар? Она не совсем шар, чего тут не понять? Она только в принципе считается круглой, как арбуз, а на самом деле она во, как кулак мой. Видал?
— Во дает, а?
— Да пошел ты...
Нелюта затоптал окурок, подозвал часового:
— Командиров ко мне. Быстро.
И в это мгновение послышались пулеметные очереди, приглушенные расстоянием.
Как Лошаков ни напрягал слух, кругом стояла, если не считать невнятного говорка на перекате, плотная, осязаемая тишина. В любой миг она могла расколоться на тысячи острых и звонких осколков и каждый из них мог впиться в его спружиненное тело. Он лежал на бруствере замаскированного окопа, из которого только что ушли китайские солдаты, оставив после себя запах чеснока, и чувствовал огромную усталость. А впереди предстоял нелегкий бросок, за которым откроется кусочек синей предрассветной России, и Лошакову казалось, ступи он в эту хрусткую синеву, и ему станет легче дышать и мозг начнет работать четче и яснее, и с этим придет способность принимать то единственно правильное решение, которое обеспечит успех всей операции. Никто не рассчитывал на легкий успех, рейд обещал быть необычайно трудным уже потому, что предстояло пройти по тылам полтысячи верст. «Бог простит, — думал Лошаков, сжимаясь от накатывающейся тоски, — не для себя я, а для нашего общего дела».
Рядом зашуршало. Подошел Миловидов.
— Китайцы ханжи просят, — сказал он ворчливо.
От новых его ремней исходил запах скипидара и кожи, он удобно устроился на брезенте, напрягая глаза, всмотрелся в темноту, ничего не увидел и спросил:
— Дать, что ли?
— Как хотите, — отозвался Лошаков, занятый своими мыслями.
— Была б моя воля, я б дал им и выпить и прикурить, — бурчал Миловидов, сползая в окоп.
В блиндаже горела керосиновая лампа, на порожке сидел китаец и курил. Миловидов обошел его, выудил из вещмешка бутылку ханшина.
— На, черт раскосый, и мотай отсюда.
Китаец радостно закивал и тут же исчез. Миловидов посмотрел на Сарафанова, на Заборова.
— Выпить, что ли?
Сарафанов спрятал блокнотик. Заборов оторвался от карты.
— Как вы, Леонтий Михайлович? Может, тяпнем по маленькой для сугрева, а? По махонькой. Чем поят лошадей. — И сам рассмеялся.
— Лаврен Назаровичу может не понравиться, — сказал Сарафанов.
Миловидов сжал губы в тонкую линию, подержал их так и произнес со злобой, четко, но спокойно:
— Чихать я на него хотел.
Однако пить он не стал. Заборов сложил карту, сунул ее в планшетку и вышел. Миловидов посмотрел ему вслед.
Он завидовал Заборову и боялся его. Всегда подтянутый, немногословный, удивительно сдержанный Леонтий Михайлович в горячее время действовал на него отрезвляюще. Его взгляд, движение плечом, поворот головы вводили Миловидова в гипнотическое состояние. Потому Миловидов выходил из себя. Сарафанов знал об этом и молчал, щадя его самолюбие.
— Видал фрукта? — спросил Миловидов.
— Зря вы на него так. Мне Заборов нравится. В нем что-то есть. — Сарафанов вел дневник. Первое время так увлекся им, что исписал все страницы блокнота. Он фиксировал все, что видел, что чувствовал. Он давал характеристики окружающим его людям, делал выводы, рассуждал, обобщал. Особое место в своих записях отводил Заборову. «Кажется, он знает то, чего не только мы не знаем, но и уму нашему недоступно. Он не высокомерен. С нами он общается мало, потому что мы для него не интересны». Так гласила одна из первых записей. Другая: «Он вступил в отряд, дыша гневом против большевиков и Советов, которые уничтожили его семью. Интересно, что бы он сделал со мной, если бы узнал, что в гневе его виноват и я. Боюсь даже представить. Все в отряде трагедию Заборова принимают за чистую монету и сочувствуют ему. И тем не менее, для меня Л. М. загадочная личность»...