Тревожное лето
Шрифт:
Длинно и угрожающе втянув через зубы воздух, Миловидов подошел к безусому востроносому парню.
— А ты?..
— Что я? — быстро переспросил тот, глядя прямо ему в глаза.
— Ты зачем шел сюда, щ-щенок? Ты чего тут потерял? Тоже бежал впереди?
Вмешался Тишка:
— Вашбродь, он двоих чекистов свалил. Сам видал своими глазами.
— Вот как?
— Так точно! — вытянулся тот.
Еще возле одного остановился Миловидов. Это был коренастый лет пятидесяти мужик в располосованной надвое гимнастерке и в намотанных на босу ногу портянках.
— Ты почему убежал?
— А вы, вашбродь, не рычите. Я окромя вас знаешь сколь перевидел таких? Со звездами на погонах и о лампасами на ж...е. Так что не дери горло-то. Сам чего убежал? Жить хоцца? Мене тоже.
— Колчаковец?
— Пепеляевец.
— Медаль имеешь за ледовый поход?
— Так точно!
— Не ори, не глухой.
Он уже прошел строй и увидел на трухлявом пеньке Сарафанова. Тот сидел уперев голову в кулаки и то ли спал, то ли отрешенно думал о чем-то.
— А этот чего ждет? — спросил у Тишки.
— Они не желают-с. Они интеллигентные-с.
— Вильямин!
Сарафанов поднял взгляд.
— Чего вам?
— И ты жив? — как будто обрадовался Миловидов,
— Как видите.
— Р-разойдись. Приготовиться к походу. Выставить боевое охранение. Пересчитать оружие.
Он подсел к Сарафанову.
— Ну что, вояка?
— Я не вояка. Я репортер.
— Да... Лихо они нас бросили. И стратегия, и тактика, и конспирация — все накрылось. Христово воинство... — Покрутил головой, приглашая поудивляться: — Лошакова видели?
— Убит он. — Сарафанов, как в ознобе, передернул плечами. — Сдаваться не хотели. Ведь предлагали ж как людям. Зачем надо было стрелять? — задал он то ли себе, то ли Миловидову вопрос.
— Как я гляжу, вы того... с бзиком, — Миловидов повертел пальцем у виска. — Сдаваться... Ишь ты... Ну ничего... Я им устрою Варфоломеевскую ночь. Надолго запомнят... А Заборов где?
Сарафанов пожал плечами. Миловидов начал вспоминать: на ночевку они забрались в один шалаш. Когда раздались выстрелы, Миловидов быстро выполз. А Заборов?.. Ага, кажется, и он следом. А вот потом куда делся? Он потер виски, поморщился.
— Может, тоже убили... Как ты думаешь?
Сарафанов снова пожал плечами.
— А жаль. С такого отряда остались рожки да ножки. Всех коней побросали. Эх... — Миловидов через голову снял полевую сумку, расстелил на коленях карту.
Весь день и часть ночи они куда-то брели в затылок один другому, переругивались. Впереди шел Миловидов, иногда он, прячась, с зажженной спичкой склонялся над картой, что-то бубнил. Миловидов шел к деревне упрямо, со злобой.
Привал сделали в полночь. Всего на пару часов.
Отряд переходил вброд речушку.
— Вот вам, — бормотал Миловидов, бредя по колено в воде и оглядываясь на полыхающий хутор, — вот вам...
Раздавались душераздирающие крики. Это заживо горели люди. Рядом с Сарафановым запаленно дышал Тишка, за ним — Миловидов. Следом громко топали еще девять человек. Вспомнил, как целый день сидели в засаде и наблюдали за хутором. Семь изб, колодец с журавлем. Белоголовые дети на лужке гоняются за теленком. Ветряк с широкими и дырявыми лопастями, старики и старухи на завалинках.
И все это горело, трещало, кричало... Сарафанов на ходу зачерпнул двумя ладонями воду, плеснул в лицо, набрал в рот, прополоскал, выплюнул.
— Зачем это... Зачем... Господи, зачем?
И опять они, тяжело дыша, валились на траву, раскрыв широко рты. Валились, закрывая глаза. Ходили остро кадыки под заросшей шерстью кожей. Миловидов хрипел:
— Вот так... Я говорил... Вот так им... в бога и креста святителя...
Их нагнали и окружили крестьяне, вооруженные чем попало. Они рубили бандитов косами, гвоздили к земле вилами-тройчатками, они рубили их топорами — и все молча, как привыкли работать в поле.
Миловидов, изрезанный, живучий, как гадюка, уполз в темень, истекая кровью. Сарафанов стоял на коленях, протянув руки:
— Не надо... Я не убивал. Я не жег ваших детей... Господи! Простите христа ради... Господи...
...Утром Сарафанова на телеге увозили в волость. Он стоял на коленях со связанными руками, похожий на старика, и пел. Он пел без слов, что-то непонятное и тоскливое.
Подъехали к волисполкому. На крыльцо вышел Нелюта. На ремне в потертой кобуре наган, шашка сбоку.
— Ты кого привез, дед?
Крестьянин сел, утер рукавом глаза, принялся сморкаться, а потом прижал ладони к лицу, и плечи его затряслись.
Сарафанов поднялся с колен.
— Ту-ту, — прогудел он, вытянув сухие, потрескавшиеся губы трубочкой. Тихо засмеялся: — Надо «ту-ту», а я «вуп-вуп»...
Возле волисполкома стали собираться любопытные.
Никольск-Уссурийский — Владивосток. Август 1927 г.
Ввели следующего пленного. На нем была форма командира Красной Армии, но без портупеи, хотя на плече осталась потертость от ремня.
Губанов поднес ствол нагана к носу, длинно потянул ноздрями, но не ощутил характерный запах тухлого яйца, остающийся после сгоревшего пороха.
— Ваше оружие?
— Мое.
— Вы что, не стреляли из него?
— Нет, не стрелял.
— А почему? — продолжал допрашивать Губанов, выдавливая из обоймы желтые намасленные патроны. Он ставил их перед собой донышками на край стола. Выдавил последний, посчитал пальцем: — Раз, два, три.., восемь. Значит, не стреляли?
— Не стрелял. Не желал стрелять, — сказал пленный.