Тревожные годы

Чехов Антон Павлович

– Лошадей хочу попоить!
– обращается к нам ямщик.

– Чего "лошадей попоить"! вижу я, куда у тебя глаза-то скосило!
– ворчит Софрон Матвеич.

– Что ж, на свои деньги и сам выпить могу!

– То-то "сам"... до места-то, видно, нельзя подождать! на пароход опоздаем!

– На пароход еще за сутки приедем. Ты, чай, и выпил, и закусил дома с "барином", а я на пустых-то щах только зубы себе нахлопал!

Дверь кабака визжит, и ямщик скрывается за нею.

– А много пьют?
– спрашиваю я.

– Так довольно, так довольно, что если, кажется, еще немного, совсем наша сторона как дикая сделается. Многие даже заговариваться стали.

– То есть как же это - заговариваться?

– Совсем не те слова говорит, какие хочет. Хочет сказать, к примеру, сено, а говорит - телега. Иного и совсем не поймешь. Не знает даже, что у него под ногами: земля ли, крыша ли, река ли. Да вон, смотрите, через поле молодец бежит... ишь поспешает! Это сюда, в кабак.

И действительно, через несколько секунд с нашим тарантасом поравнялся рослый мужик, имевший крайне озабоченный вид. Лицо у него было бледное, глаза мутные, волоса взъерошенные, губы сочились и что-то без умолку лепетали. В каждой руке у него было по подкове, которыми он звякал одна об другую.

– Давно не пивал, почтенный?
– обратился к нему Софрон Матвеич.

– Завтра пивал!.. Реговоно табе... талды... Веней пина! Зарррок!
– бормотал мужик, остановившись и словно испуганный человеческою речью.

– Вот и разговаривай с ним, как этакой-то к тебе в работники наймется! А что, почтенный, тебе бы и в кабак-то ходить не для че! Ты только встряхнись - без вина пьян будешь!

Мужик стоял, блуждая глазами по сторонам и как бы нечто соображая.

– Подковы-то украл, поди! чужие небось!

– Ч-ч-чии! веней пина... реговоно... талды!

– Ну, ну! ступай своей дорогой!

– Веней!
– крикнул мужик не своим голосом, делая всем корпусом движение в нашу сторону.

– Ступай, ступай! нехорошо! видишь - барин!

Мужик плюет ("какие грубияны!" вертится у меня в голове) и обращается к кабаку. Опять визжит дверь, принимая в свои объятия нового потребителя.

– Хороши наши Палестины?
– подсмеивается Софрон Матвеич.

– Чудак ты, однако ж! Говоришь так, как будто уж все заговариваются!

– Все не все, а что многие в вине занятие находят - это верно. Да вот увидите. Версты с четыре проедем, тут в деревне через Воплю перевоз будет, а при перевозе, как и следует, кабак. Паромишко ледащий, телега с нуждой уставится, не то что экипаж, вот они и пользуются. Как есть, у кабака вся деревня ждет. Чуть покажемся - все высыплют. На руках тарантас на паром спустят, весь переезд задние колеса на весу держать будут - всё за двугривенный. Получат двугривенный - сейчас в кабак. И идет у них с утра до вечера веселье, даже вчуже завидно!

– Однако, славно ты земляков-то своих рекомендуешь!

– Распостылые они мне - вот что! всякая пакость - все через них идет! Попы нос задирают, чиновники тиранят, Хрисашки грабят - всё не через кого, а через них! Ощирина Павла Потапыча знавали?

– Это владыкинского? молодого?

– Какой он молодой - сорок лет с лишком будет! Приехал он сюда, жил смирно, к помещикам не ездил, хозяйством не занимался, землю своим же бывшим крестьянам почесть за ничто сдавал - а выжили!

– Как так?

– Да так и выжили: зачем в церковь редко ходит! Поп, вишь, к нему повадился гостить; сегодня пришел, завтра пришел - ну, Павлу Потапычу это и не понравилось. Сгрубил, что ли, он попу, только поп обиделся, да, не будь прост, и науськал на него мужиков. И в бога, говорит, не верит, и в церковь не ходит - фармазон. Пошла, это, слава, проведали помещики, а спустя время и исправник приехал. Какой такой вы пример мужикам подаете?.. Ну, посмотрел-посмотрел Павел Потапыч, плюнул и уехал. Да нынче по весне приказ с Москвы прислал: обрыть всю землю канавой, а крестьян - чтобы ни ногой! А они его землей только и жили!

– Ну, это-то уж лишнее! крестьяне ведь по невежеству!

– Знамо, что не по вежеству! А поколь у них невежество будет, стало быть, подражать им надо? Ну, хорошо, будем так говорить: "Надо их учить, надо школы для них заводить". А поколь как? А поколь он тебя стоялому жеребцу за косушку продаст, да когда тебя к чертовой матери, неведомо за что, ссылать будут, он над тобой же глумиться станет! Нет, нынче постоянные-то люди сторониться начали! Больше всё из столиц пишут: "Школы, мол, устроивать надо!" а сами что-то и носу не показывают! Только тот и остался здесь, который с мужика последнюю рубашку снять рассчитывает, или тот, кому - вот как Григорью Александрычу - свет клином сошелся, некуда, кроме здешнего места, бежать!

Совершивши выпивку, ямщик сделался заметно развязнее. Посвистывал, помахивал кнутом, передергивал коренную, крутил пристяжную в кольцо и беспрестанно оборачивался на нас. Да и дорога пошла повеселее, все озимями и яровою пашней; пространства, усеянные пеньками, встречались реже, горизонт сделался шире и чище; по сторонам виднелись церкви, помещичьи усадьбы, деревни. Поравнявшись с одной усадьбой, ямщик взмахнул кнутом, гикнул, во весь опор промчался мимо ворот господского дома и каким-то неестественным голосом крикнул:

– Ах, сахарница ты наша... любе-е-зная!

– Кого это он так величает?
– спросил я Софрона Матвеича.

– Вдова тут, Меропа Петровна Кучерявина, живет: видно, ее ублажает. А что, Иван, сладка?

– Уж так сладка! так сладка! Мероша! Мерончик!

– Да ты-то из чего себе кишки надрываешь? чай, по усам текло, а в рот не попало?

Ямщик весело взглянул Софрону Матвеичу в лицо.

– Знаешь, что я тебе, Софрон Матвеич, скажу?
– молвил он.

– Сказывай, только не ври.