Тревожные годы

Чехов Антон Павлович

– В лучшем виде!

Наконец мы убеждаемся, что паром отчаливает от другого берега. Наступает внезапное затишье, прерываемое лишь посвистыванием бурлаков на лошадей, тянущих бечеву. Страшно смотреть. Изморенные, сплеченные животные то карабкаются на крутизну, то спускаются вниз в рытвины, скользят, падают на передние ноги и вновь вскакивают под градом ударов кнута.

– Вот ты давеча уверял, - говорю я Софрону Матвеичу, - что народ от работы отбился! А это, по-твоему, не работа?

– Эти не дошли!
– отвечает он с самоуверенностью истинного моралиста, - да, надо полагать, и не дойдут никогда!

– Бог труды любит!
– сентенциозно вмешивается один из хозяев-обозчиков, мелочной торговец, - это им, значит, от бога назначено, чтобы завсегда в труде время проводить!

– Кому же это "им"?

– Простонародью, черняди-с, - отвечает обозчик, не моргнув глазом.

– И прочиим всем трудиться назначено, - поправляет другой обозчик, - да у иного достатки есть, так он удовольствие доставить себе может, а у них достатков нет! Поэтому они преимущественно...

Но вот приволокли и паром, а лодки не подали. Пришлось переправляться вместе с возами. Покуда паром черепашьим ходом переплывает на другую сторону, между переправляющимися идет оживленный разговор:

– Сапог в заминке (эта местность славится производством громадного количества сапогов)! совсем сапог остановился!
– говорит один.

– Сердитые времена настали!
– отзывается другой.
– Сочти, сколько теперь народу без хлеба осталось!

– Что, видно, в чувство пришли!
– иронически замечает Софрон Матвеич.

– Будешь чувствовать, почтенный, как есть нечего.

– Зачем же прежде не чувствовали?

– Чувствовали и прежде, да ничего такого не было... Линия, значит, тогда была одна, а теперь - другая!

– Да что же такое случилось, что здешний сапог остановился?
– любопытствую я.

– Аршавский сапог в ход пошел - вот что!

– Как будто это причина? Почему же варшавский сапог перебил дорогу вашему, а не ваш варшавскому?

– Пошел аршавский сапог в ход - вот и вся причина!

– Ловки уж очень они стали!
– объясняет Софрон Матвеич, - прежде хоть кардону не жалели, а нынче и кардону жаль стало: думали, вовсе без подошвы сойдет! Ан и не угадали!

– Много ты смыслишь!
– вмешивается из толпы недовольный голос.

– Ты и больше моего смыслишь, да не все сказываешь!

– Нечего сказывать-то! Известно, от начальства поддержки не видим - вот и бедствуем!

– По-твоему, значит, всех надо заставить в ваших сапогах ходить?

– Зачем заставлять! Тебе, к примеру, и в лаптях ходить - в самую препорцию будет! А надо аршавский сапог запретить - вот что!

– Какие же такие права ты для этой выдумки отыскал?

– А такие права, что мы сапожники старинные, извечные. И отцы, и деды наши исстари землю покинули, и никакого у них, кроме сапога, занятия не было. Стало быть, с голоду нам теперича, по-твоему, помирать?

– А вы бы не фальшивили. По чести бы делали.

– И все-таки скажу тебе: говоришь ты, ровно балалайка бренчишь, а ничего в нашем деле не смыслишь. У нас колесо-то с каких пор заведено? Ты знаешь ли?

– Здешний житель - как не знать! Да не слишком ли шибко завертелось оно у вас, колесо-то это? Вам только бы сбыть товар, а про то, что другому, за свои деньги, тоже в сапогах ходить хочется, вы и забыли совсем! Сказал бы я тебе одно слово, да боюсь, не обидно ли оно для тебя будет!

– Слово - брех; и я, пожалуй, слово знаю...

– Знаешь, так говори!

– Ты свое прежде скажи!

– Нет, ты мое угадай, а я твое слово давно угадал! Нам, мол, умныим, чай надо пить, а вы, дураки, невелики бары: и за деньги босиком проходите!

Разговор в этом тоне и духе продолжался почти во все время переправы. Как я ни старался вникнуть в смысл этого сапожного кризиса, но из перекрестных мнений не мог извлечь никакого другого практического вывода, кроме того, что "от начальства поддержки нет", что "варшавский сапог истребить надо" и что "старинным сапожникам следует предоставить вести заведенное колесо на всей их воле". Эти виды и предположения обсуждались на все лады, перемежаясь вздохами, ахами, напоминаниями о сердитых временах и известиями о новых пожарах, происшедших в разных деревнях по случаю Николина дня.

– Каюрово-то, слышь, выгорело!

– А в нашей стороне Мокряги опять дотла сгорели!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Публика в каюте первого класса была немногочисленна: всего человек семь-восемь. Из К. ехала депутация от дворян, с целью, как потом оказалось, ходатайствовать "в губернии" об удалении из уезда одного из мировых судей за вредный образ мыслей и строптивый нрав. Два помещика отправлялись в Т., чтобы ликвидировать, и в ожидании минуты, когда нужно будет предстать перед очи старшего нотариуса, пропускали по маленькой и с каким-то блаженным видом сообщали друг другу предполагаемые результаты ликвидации. Две заспанные личности уныло слонялись между диванами и от времени до времени вопияли: "Господа! в табельку! по маленькой!" Наконец, тут же сидели: педагог и адвокат. Педагог имел вид скорбный, как будто даже здесь, на пароходе, вдали от классической гимназии, его угнетала мысль, нельзя ли кого-нибудь притеснить или огорошить таким вопросом, который сразу бы поставил человека в беспомощное положение. Напротив того, от адвоката так и отдавало внутренним ликованием. Лицо его сияло, и он с каким-то безапелляционным легкомыслием, быстро и решительно, выбрасывал из себя один афоризм за другим, по-видимому даже не допуская мысли, чтобы можно было что-нибудь ему возразить.

– В гражданских делах нет безотносительной истины, - говорил адвокат, продолжая начатый до прихода моего разговор.
– Когда мне поручают ведение процесса, я не имею никакой надобности заглядывать в совесть моего доверителя. Я говорю себе: "Он начинает дело, стало быть, он искренно думает, что он прав. Анализировать его побуждения - значило бы возбуждать в его совести такие сомнения, которые, быть может, и не будут оправданы дальнейшим ходом дела". Поэтому я ставлю вопрос гораздо проще; я спрашиваю себя: "Может ли поручаемый мне процесс быть выигран или нет - и только". И согласно с тем или другим решением этого вопроса, принимаю ведение процесса или не принимаю его.

– Но ведь таким образом и адвокат противной стороны... ведь и он, пожалуй, может иметь подобный же упрощенный взгляд на юридическую истину?
– возразил педагог.

– Не только может, но и обязан-с. В этом отношении юридическая практика требует, чтобы стороны признавали друг за другом самую широкую свободу. Если б не было полной свободы воззрений на гражданскую истину, не существовало бы целой громады сочинений по каждому вопросу гражданского права, не было бы, наконец, и самого процесса. В вопросах гражданского права все зависит от обстановки, уменья пользоваться ошибками противника и от способности делать именно те выводы, которые наиболее отвечают интересам клиента. Если мое дело обставлено прочно, если я не лишен дара противопоставлять выводам моего противника другие, еще более логичные выводы, и если, при этом, я умею одни обстоятельства оставить в тени, а на другие бросить яркий свет - я заранее могу быть уверен, что дело мое будет выиграно. Но не следует думать, что это вещь легкая. Независимо от ума, ловкости, знания законов и в особенности кассационных решений, тут необходима и известная доля самопожертвования. Клиент требователен, господа, и часто даже несправедлив и горяч. Вот об чем не следует забывать при обсуждении деятельности адвоката!