Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
– Я тебе не хозяин, - заметил Соколовский.
– Ты к своему хозяину сходи, может, он тебя и поставит в команду. Хоть в похоронную! Только не к нам.
Савчук мрачно поднялся с табуретки, сунул руки поглубже в карманы и подошел к койке Павлика.
У изголовья желтел приклеенный к стене июньский билет 1941 года на стадион «Динамо».
– Это что?
– поинтересовался Савчук. Павлик объяснил.
Не сводя с Павлика глаз, Савчук отошел к койке, на которой мрачно ссутулился Седой.
– Знаешь пацана?
– спросил Савчук со значением.
– Ты и сам видел его, он на тренировки ходит.
– Жиденок!
– шепнул Савчук.
– Точно!
– Ноздри его раздались и затрепетали.
– Ты что же, не видишь? Глаза! Ты глаза смотри, пока с него штаны не содрали. Скорбь мировая в глазах.
– А чего ему веселиться?
– Седой страдальчески поморщился.
– У него родные погибли.
Савчук сглотнул слюну.
– Ты присмотрись. В нужник сходи с ним… А?
– Седой подавленно молчал.
– У меня на них нюх, меня не обманешь.
Савчук поднялся как завороженный, вернулся к Павлику, уставился в его грустные, с косинкой глаза.
– Ну, здоров, Павлик… Будем знакомы: Савчук.
Руку пожал с нарочитой силой и встретил уверенное, мужское пожатие.
– На два слова, Сокол, - бесцеремонно сказал он.
– Потолковать надо.
– Тут все свои, - ответил Соколовский.
– А что я тебе сделаю? Давай.
– Ладно.
Они отошли в дальний угол.
– Значит, кто угодно, только бы не Савчук? Встречныйпоперечный - да? Этот… еврейчик - да? t– Савчук не хотел обострять отношения и выражался помягче, - Всякий годится, только бы не я.
– Это ты брось, Савчук.
– Обидно! Можешь ты понять? Я к вам с открытой душой. Слушай!
– оживился он.
– А если Седой откажется? Если он сам откажется?
– Он в защите очень на месте: надо, чтоб играл.
– Седой - трус! Его из-за угла мешком стукнули. Подведет он вас.
– Ты же и привел его: зачем водишь таких?
– Я ему не нянька: я с ним договорюсь.
– Нет, - сказал Соколовский.
– С товарищем нельзя поступать по-свински.
– Кому он товарищ?
– Тебе.
Савчук не сразу нашелся, что на это ответить, и Соколовский спросил в упор:
– Послушай, ты почему так рвешься к нам? Что это тебе приспичило играть?
– А вы? А все вы?
– Мы не очень набивались.
– А я рвусь!
– вскипел Савчук.
– Я и до войны хотел - так разве пробьешься. Не прижимали тебя эти, комиссарчики, - сказал Савчук с обидой, - ты и ходишь по земле святым. У них даже в футбол одни комсомольцы играли. Дерьмо, мазила, копейки в базарный день не стоит, но - комсомолец, активист, открывай семафор! Куда хочешь - в институт, так в институт. А я чувствую в себе силу, что же мне от мечты отказаться?
– Соколовский не отвечал.
– Я с любого положения, знаешь, как по воротам пробью.
Соколовский задумчиво посмотрел на него и сказал, будто еще раз проверяя по памяти состав команды:
– Вот так: Дугин на воротах, в защите Лемешко, он, пожалуй, центральным будет стоять, с ним Седой, Архипов, Фокин и Григорий! Это защита. В нападении - я, на правом краю - Скачко, на левом - Таратута, связки - Павлик и матрос. Одиннадцать, как ни считай. Придется тебе подождать, - сказал он, призывая на помощь всю свою выдержку.
– Мы же не один матч сыграем, еще и на гастроли поедем, за кордон…
– Ладно, - смирился Савчук.
– А запасным?
– Не дешеви. Жди! Придет время - позовем. И тебя позовем. А пока, хочешь, пиши. Вынимай блокнот и пиши, ты - журналист, собственный корреспондент.
– Без тебя знаю, чего мне делать!
– огрызнулся Савчук и, повернувшись, не прощаясь покинул подвал.
Потянулись однообразные дни. Близким футболистов разрешали на короткое время приходить к ним: после работы прибегала Саша, была мать Дугина, убитые горем родители Таратуты. Грачев не появлялся, и Соколовский не ждал его.
15
В этот день Саша уносила с фабрики последний кусок сатина. С самого утра она была неспокойна, но не в страхе за себя, а в неясной, томившей душу тревоге. В подвале у Миши она изо всех сил старалась казаться веселой и бестревожной, хотя их вторичная разлука тяжело отозвалась на ней. Разлука эта была как предвестье беды, как сигнал, что ничто не миновало, жизнь не устроилась нисколько и они несвободны, как были несвободны и раньше. Горестные предчувствия одолевали Сашу. Она осунулась, над верхней губой резче обозначились темные волоски, глаза, чуть близорукие, часто в ' оцепенении останавливались на случайных, ничего не значивших для нее предметах.
Но поверх тревог она была полна неделей, прожитой с Мишей: шорохами, движениями ветра, свободно влетавшего к ним в комнату, звуками его голоса.
Отработав смену, они с Полиной заперлись в уборной, чтобы получше упрятать кусок сатина, второпях сунутый Сашей за пазуху.
В их распоряжении считанные секунды: работницы уже тронулись из цехов на мощеный двор.
Саша задрала кофточку к подбородку, Полина туго запеленала ее грудь и спину сатиновой лентой, конец Полина пристегнула английской булавкой, и они успели затесаться в толпу у проходной.
Солнце еще не скрылось за крышу и раскидистые каштаны, заглядывавшие сюда через кирпичную ограду, и фабричный двор был залит красноватым, неспокойным светом.
Саша шла впереди, Полина следом; близко, почти прижимаясь к ней и прикрывая Сашу.
В проходной забавлялся молодой нагловатый офицер, щеголь, бабник и пройдоха с худым, словно изголодавшимся лицом, он обычно усердствовал больше других, не пропуская ни одной привлекательной женщины.
С замирающим сердцем шагнула Саша вперед: еще несколько шагов - и все трудное окажется позади.