Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Хозяин усмехнулся, перехватив взгляд Соколовского.
– Думаете, позовут?
– спросил Соколовский, кивнув на книгу.
– Кто знает, кто знает, - Рязанцев не давался, ускользал.
– Время смутное, а я без дела не привык.
– Он прикоснулся быстрой рукой ко лбу.
– Эта штука тоже требует пищи и упражнений, как желудок, руки и ноги.
Снова томительная пауза.
– Да, так я все болтаю, а вы хотели сказать мне что-то важное.
Пришлось говорить начистоту - другого выхода не было. Рязанцев внимательно слушал, не мешая ни словом, ни недоверчивым или ироническим взглядом. Комната Рязанцевых выглядела убого, одежда и вид ее хозяев свидетельствовали о настоящей нужде. Но злость не проходила. Холодно, отрывисто Соколовский выкладывал все: о лагере, о неожиданной затее немцев, о возможном матче. Рязанцев только раз перебил гостя, спохватившись, что все стоят, усадил их, а сам отошел к окну и задумчиво смотрел в сад, на сыновей, строивших под запоздало цветущей старой грушей шалаш из прошлогодних стеблей подсолнечника.
– Сыграли бы разок, Виктор Евгеньевич, - попросил Скачко. Ему невмоготу сделалось отчуждение двух людей, к которым он был душевно привязан.
– Стар я, Миша. Вон какие у меня сыновья выросли.
– Один только раз, Виктор Евгеньевич! Ведь и мы больше играть не будем. Набьем им и уйдем! Мы еще встретимся с ними, только не на футболе. Помогите нам… - еще раз попросил он.
Миша волновался, шрам, рассекавший губы, еще больше побелел, Рязанцев, всматриваясь в его возмужавшее лицо, будто заново знакомился с парнем.
За перегородкой с грохотом упала кастрюля. И снова тишина, как будто некому ее поднять. Рязанцев понимающе улыбнулся.
– Вот и жена против. Валюта!
– окликнул он. Никто не ответил.
– Набьете и уйдете!
– Улыбка прибавила его лицу доброты, но была она печальная и снисходительная.
– Хорошо, если набьете, но никто не поручится за это, Миша. Мы ведь тешили себя, что и вообще набьем, только сунься, а ведь не получилось… Не получилось пока. Фронт далеко. Вы уйдете, а я ведь останусь, останусь, - повторил он твердо, будто с вызовом, - с семьей останусь при любых обстоятельствах.
– Он столкнулся с недобрым взглядом Соколовского и круто поменял разговор: - От меня теперь какой прок. Стар. Немощен.
– Рязанцев действительно казался старше своих тридцати шести лет: к тому же у него не хватало четырех передних зубов.
– Я ведь еще в сороковом бросил играть.
Это они знали. Мало ли бывало случаев, когда футболист бросал, а потом возвращался.
– Тут особое дело… - начал Миша.
– Одна игра, только одна, но такой еще не бывало.
– Ищите молодых, - посоветовал Рязанцев.
– Хотелось бы с вами сыграть, - сказал Соколовский.
– Мы бы вас центральным нападающим поставили. На любую позицию. И глаз ваш, тренерский глаз, нам нужен.
Инженер замахал руками: самопожертвование Соколовского не тронуло его.
– Центральный нападающий! Честь! Честь! Но у меня дыхания не хватит. Об этом и думать нечего.
– Сами выберете место, - домогался Скачко.
– Мы на все согласны, Виктор Евгеньевич.
– Кончится война, - проговорил Рязанцев, снова повернувшись к окну, - сыновья будут играть. Они как раз подрастут.
– По-вашему, век воевать будем?
– поразился Соколовский. Рязанцев пристально вгляделся в него.
– Долго.
– В его глазах вспыхнул странный огонь, появилась пугающая одержимость.
– Я подсчитал - пять-шесть лет будем воевать. Конечно, могут быть ошибки в ту или другую сторону, может появиться новое оружие, почти наверняка появится. Но все равно - пройдут годы.
– Что вы!
– воскликнул Скачко, которому по молодости дороги жизни казались куда более простыми и короткими.
– Я взял линию фронта, грубо, по атласу. Взял примерную насыщенность войсками и техникой, минимальную, исходя из требований современной войны.
– Он говорил серьезно, без враждебности или высокомерия.
– Получились неслыханные цифры! Нужны годы, чтобы перемолоть, превратить в лом такое количество машинного металла, и, пока это не случится, будут воевать. У немцев хорошие инженеры, первоклассная промышленность - не станете же вы с этим спорить?
На память вдруг пришло, что и Крыга при первой их встрече, на тендере, связал судьбы и сроки войны с металлом. Он ведь так и сказал: много металла надо нашим, чтобы немца остановить. Но эта мысль Крыги почему-то не раздражала, не задела, не показалась равнодушной, а ученые выкладки Рязанцева бесили. Справедливо ли это? Соколовский ощущал, как неодолимо поднимается в нем вражда к хозяину дома, и, встав со стула, сказал:
– Нет, спорить не будем. Зачем?
– Он повернулся к Скачко.
– Пошли, Миша.
Рязанцев не удерживал их, только сказал на прощание, показав рукой за окно:
– Если бы не война, через год Юра стал бы комсомольцем.
В передней жены Рязанцева не оказалось. Они встретили ее у калитки, полную какой-то тревожной решимости. Она пропустила их на тротуар, неспокойно оглянулась на окно мезонина и сказала:
– Не сердитесь на него, ради бога.
Голос Рязанцевой звучал так молодо, певуче, что, несмотря на обиду и ожесточение, они вгляделись в ее усталое, с неясными, стертыми чертами лицо. Наверху она показалась им немолодой - бросались в глаза запавшие шеки, смуглые, с разлитой под кожей бледностью, весь ее затрапезный вид. А теперь, под ярким солнцем, стояла тонкая в талии, совсем молодая, измученная жизнью женщина с умным, понимающим взглядом калмыцких глаз.
– Я провожу вас немного.
Несколько секунд шли молча. Валентина Рязанцева остановилась там, где густо разросшиеся кусты желтой акации надежно скрыли их от дома. Она тронула тонкими пальцами рукав Соколовского и сказала подавленно:
– Ради всего святого, ради мальчиков, умоляю вас, не просите его играть… Он тяжело болен, это не отговорка, а правда, он болен, но все равно ему было очень трудно отказать вам. Я слушала и все поняла…
Соколовский испытующе, все еще не до конца веря, смотрел ей в глаза.
– У Виктора туберкулез. Мы зиму в подвале прожили. Одеяла примерзали к стенам. И голод, постоянный голод… Виктор все отдает мальчикам, я не в силах уследить.
Слова давались ей с трудом; превозмогая робость и стеснение, она произносила их во имя более важной, владевшей ею мысли.
Скачко поспешил сказать:
– Вы извините, мы думали, как лучше.
– Никогда больше не зовите его!
– обрадовалась Рязанцева.
– Вы даже представить не можете, как ему хотелось бы согласиться, быть с вами, вообще жить.
– Она сложила руки на плоской, мальчишеской груди.
– Я так боюсь его потерять! У меня больше ничего нет в жизни: мальчики и он.