Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Заметался Седой. Ему сразу сделалось душно, захотелось испариться, исчезнуть, занырнуть в спасительную прохладу тополиной листвы, туда, где живут птицы.
– Я говорил, Савчук… это он, он… - забормотал Седой исступленно.
– Сиди!
– прикрикнул Кирилл.
Седой покорно присел, старался вместе со всеми притопывать ногой под песню, но никак не попадал в такт.
Из-за топота и громких голосов никто в комнате не слышал шагов по лестнице, казалось, что немцы появились внезапно - четверо солдат и обер-лейтенант Хейнц. Против обыкновения они не ворвались, а спокойно вошли, и офицер спросил по-немецки, что здесь происходит.
– Свадьба, - ответила Сашина мать и, заметив, что он удивлен, повторила: - Свадьба, господин офицер. Дочь замуж отдали.
– Где муж?
– спросил Хейнц. Миша смущенно выступил вперед.
– А-а! Fu?ballspieler!
– узнал его Хейнц. Он заметил сатиновую полосу в руках у Саши, и улыбка сошла с его лица.
– Rote Fahne? [28]
Саша растерялась. Она не поняла, что рассердило офицера: не мог же он догадаться, что сатин взят на фабрике.
28
Красное знамя? (нем.)
– Это русский обычай, - нашлась мать Саши.
– Цвет невесты. Цвет девичества, цвет жизни…
Хейнц не понял, пожал плечами, повернулся к одному из сопровождавших, и тот перевел слова матери.
– О-о! Дурацки обычай!
– сказал Хейнц.
– Невеста надо вайс, вайс… Белый цвет.
– Видно, ему наскучил разговор, и он обратился к молча слушавшим их парням: - Fu?ballspieler - вниз, все вниз, in auto. Приказ коменданта города: Fu?ballspieler ставить казарма. Ехать стадион охрана зольдат. Этот счастливый Verlobter [29] , - он кивнул на Скачко, - тоже in auto. Ну!
– прикрикнул он.
– Vier Fu?ballspieler убегал. Совсем убегал.
– По-видимому, речь шла о запасных.
– Теперь конец. Kaserne! Kaserne! [30]
29
Жених (нем.)
30
Казарма (нем.)
Парни один за другим стали выходить из комнаты. Саша обняла мужа и сказала с внезапным спокойствием:
– Не волнуйся, Миша, я приду к тебе.
Уже и Таратута ушел, а Седой все еще жался в угол, словно хотел исчезнуть, вдавиться в стену, высматривал и здесь спасительный чердак.
– Ну, ты!
– прикрикнул Хейнц по-немецки.
– Ты, овечий хвост!
– Я… я… господин офицер… - Седой захлебывался словами.
– Я ведь еще…
Хейнц положил руку на кобуру, и Седой выскочил на лестничную площадку. В машине он оказался рядом с Кириллом и приткнулся к нему, ища защиты. Но матрос сердито оттолкнул его.
– Перестань дрожать - как током бьешь меня. Будь человеком!
14
То, что Хейнц именовал казармой («Kaserne! Kaserne!»), оказалось всего лишь городским подвалом, куда вела каменная в двенадцать крутых ступеней лестница. Небольшие окна вертикально забраны железными прутьями, запыленные стекла уныло серели вровень с тротуаром.
В последние годы подвал использовали под складское театральное помещение; после всех мародерств прошлой осени здесь и теперь валялись бутафорские, с облупившейся позолотой жбаны из папьемаше, такие же кубки и грубо размалеванные яблоки. У стен стояли рваные театральные холсты, на рамах обломки декораций, ветхие, никому не понадобившиеся.
Из подвала наружу вел лишь один ход, и он постоянно охранялся.
Странное сложилось положение. Это не походило на лагерь: внутри безуставная вольница, без начальства и соглядатаев, в подвале сухо, горячий обед привозила солдатская кухня, завтрак и ужин выдавались сухим пайком.
В первый же день их повезли отсюда на стадион в кузове грузовика, и половина поля, где шла тренировка, была под наблюдением автоматчиков, стоявших далеко друг от друга.
На тренировку пришел и Савчук. Он приглядывался к игрокам, к пришибленному, впервые невпопад бившему по мячу Седому, но о вчерашнем разговора не заводил, будто и не знал, что их посадили под замок.
А на исходе дня он появился у них в подвале - никто и не понял, то ли у него был пропуск, то ли Савчук взял нахрапом, как он брал многое в жизни.
Савчук был полон нетерпеливой энергии и решимости, прошелся уверенно, вразвалочку вдоль коек, присел рядом со Скачко и потянул носом: пахло пшенной кашей, заправленной подсолнечным маслом.
– Чего это вы солдатское дерьмо жрете?
– Он недоуменно пожал плечами.
– После лагерного рациона, - сказал Фокин, - это вроде свиной отбивной.
– Вы бы потребовали - вам все дадут. Вот чудилы! Они теперь любой ваш каприз исполнят. Вам играть, силенок надо набраться. На них работаете, надо, чтоб кормили.
Скачко взорвался:
– Чего на койку сел? А ну, давай! Вон табурет.
Савчук пересел, подтянул рукава, высоко задрал колено и обхватил его руками.
– А что, правильно, Скачко. Гигиена!
– подмигнул он.
– Вас бы вот так обеспечили.
– Он провел ребром ладони по горлу.
– Мяса, сала, колбасы пусть дадут, а в воскресенье - шнапс.
– Да-а, говорят, полицаям хорошо платят, - неопределенно заметил Фокин.
– Верно, Савчук?
– Полицаи - сволота, запроданцы, - взъярился вдруг Савчук.
– А вы возьмите фольксдойчей. Нисколько там немецкой крови - прабабушка с немцем, управляющим имением, байстрюка прижила, а все равно почет. Живут - не горюют! А вы чего теряетесь? Вам дадут.
Кирилл поднялся с мрачной решимостью.
– Вот я тебе и дам…
Савчук не шевелясь смотрел, как приближается, оскалив редкозубый рот, матрос. Из предосторожности Савчук только разжал сплетенные на колене пальцы.
– Кирилл!
– негромко окликнул Соколовский. Матрос остановился.
– Будет тебе, - проговорил Соколовский хмуро.
– А ты пристаешь с чепухой, - накинулся он на Савчука.
– Сало, колбаса, фольксдойчи! У нас что, дети есть просят? Каша - самая здоровая пища, верно, Кирилл?
Матрос, не ответив, отошел к окну, пробитому много выше его головы.
– Так, - Савчук вытянул вперед сильные с кривинкой ноги и хлопнул себя по ляжкам.
– Хочу играть, капитан! Хватит дурочку валять. Доигрались, сами себя за решетку посадили. Никто другой - сами.
– Он обвел пустым, равнодушным взглядом подвал.
– Легким испугом еще отделались. За твоих запасных, капитан, головы могли полететь. Свободно! Всех топишь, командуешь всеми.
– Он обронил презрительно: - Хозяин!