Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Было жаль ее, но холодность не уходила из сердца. Верно, они живут впроголодь, Рязанцев не хочет идти на поклон к немцам, кажется, и это правда, но если каждый будет жить только ради своих детей или жены (они ведь у всех единственные!), кто же тогда покончит с рабством, с врагами на их земле? Соколовский вдруг пугающе-отчетливо представил себе, что и его жена со стариками и с Леночкой в городе, ждут его и тоже голодают… Неужели он забыл бы о самом смысле жизни ради спокойного существования? «Никогда!» - решил Соколовский, и ему стало легче смотреть в карие, с оливковыми
– Не пойму только: чего вы от нас хотите?
– обронил он недружелюбно.
– Не сердитесь на него. Не думайте о Викторе плохо.
– Вы что же думаете: перед вами два сытых счастливчика! Так, что ли?
– Я все слышала, - сказала Рязанцева виновато.
– Вас мучили в лагере, вы страдали. Но есть люди сильные или свободные, - она с надеждой посмотрела на Мишу, которого знала мальчишкой и который мало походил на человека, обремененного семьей, - а есть слабые…
– Слабые и выживут! Отсидятся!
– перебил ее Соколовский. Он сердился оттого, что против его желания в нем побеждало чувство жалости к Рязанцевой.
– Еще и мозги тренируют на всякий случай. Война для них вроде досадной вынужденной паузы. Рязанцев, - сказал он жестко, хотя собирался сказать «ваш муж», - так и говорит: «будут воевать». Вдумайтесь: бу-дут! Они будут, кто-то будет. А он будто на Марсе обитает.
По мере того как он закипал, выражение лица Рязанцевой менялрсь - в нем уже не оставалось ничего просительного, никакой растерянности. В темных калмыцких глазах загорелся упрямый огонек, скулы будто отвердели и обострились.
– Когда он впервые сел за книги при коптилке, я сама удивилась, - сказала она с достоинством.
– Виктор объяснил мне: «Настоящие люди когда-то и в тюрьмах учились, в ссылке, в одиночных камерах Шлиссельбурга. Оккупация не может убить моей мысли и моих надежд. Когда придут наши, я буду больше знать, больше уметь, я буду нужен людям и стране». Не верите?
– спросила она с просыпающимся презрительным сожалением.
Миша неловко повел плечами, а Соколовский грубо отрезал:
– Нет! Не верю!
Рязанцева повернулась и пошла к дому. Он крикнул ей вдогонку:
– Мужчина не должен ждать, пока придут наши: если, все будут ждать, они никогда не придут!
Рязанцева еще раз обернулась.
– А если он болен?
– Все_ равно, - жестоко сказал Соколовский.
– Никому не обещана вечная жизнь. Вы бы разок посмотрели, во что ценят нашу жизнь в лагере. Эх!
– досадливо оборвал он себя.
– Лучше умереть по-людски.
Она уходила не оборачиваясь, странно опустив плечи, несвободным, мелким шагом.
– Ладно тебе, - огорчился Скачко.
– Угомонись.
– А-а-а! Мелочи жизни, ничего за душой, а важничают, хотят, чтоб их еще и жалели.
13
Хотя Седой и был представлен футболистам вместе с Савчуком, хоть он и был, судя по всему, человеком испуганным и робким, он сумел как-то мягко и необъяснимо отделиться от Савчука. Достиг он этого не услужливостью, а молчаливым трудолюбием на тренировках, чистой и непритворной
На второй день после знакомства в комендатуре он появился на стадионе тихий и неуверенный, будто понимал, что слова Цобеля о нем мало что значили и футболисты сами должны решать, брать его в команду или не брать. Он словно начинал с нуля, явился просителем, которого и помнить-то ни для кого не обязательно.
Пришел он, кстати, не один, будто робея одиночества, а с коренастым пареньком со звучной фамилией Таратута.
Соколовский сделал вид, что не узнал Седого. Спросил натянуто:
– Кто прислал? Седой помалкивал.
– Никто, - ответил Таратута.
– Узнали, пришли.
– Дезертиры?
Вопрос был двусмысленный и неопределенный. Дезертиры откуда? От чьего лица задает он вопрос? Тут все дело было в первом душевном движении, оно-то и интересовало Соколовского, который шнуровал в эту минуту бутсу и искоса наблюдал за парнями.
– Ну, ты!
– вскипел Таратута.
– Поди, знаешь, куда!
– Он готов был повернуться и уйти.
– Ладно, обидчивый, - Соколовский топнул обутой ногой и несколько раз подпрыгнул, разминаясь.
– Тебе сколько лет?
– Семнадцать.
Выглядел он старше - из-за упрямого наклона головы и сердитого взгляда маленьких, колючих глаз. Над верхней губой темнели кисточками ни разу еще не бритые усики.
– Ясно, - проговорил Соколовский и обратился к Седому: - А вы кто такой? Мы, кажется, виделись с вами? Если мне память не изменяет.
Седой оценил это недружелюбное отстранение: они только вчера познакомились, а его пепельную шевелюру так сразу не забудешь - не так уж много на свете седовласых футболистов.
– Студент, - сказал Седой.
Вокруг засмеялись, Фокин по обыкновению стрельнул слюной сквозь зубы и как-то по-птичьи, как крылышками, похлопал себя руками по бедрам.
– Член-корреспондент!
– бросил Кирилл с пренебрежением.
– Славы захотелось?
– спросил Соколовский.
– Я боюсь немцев. Теперь всех пронял смех.
– Такого партнера поискать - не найдешь!
– воскликнул Фокин.
– Я чудом уходил от смерти.
– Он доверчиво оглядел парней.
– Два раза. Я ни в чем не виноват. Вас они будут уважать, вас не тронут, а я хороший футболист.
Дугин презрительно усмехнулся.
– Ему пересидеть надо, пустячок, годика два. Шкура ты!
– Нет, - необидчиво возразил Седой.
– Я не шкура. Я очень боюсь, я вам правду сказал.
Может, дело и кончилось бы ссорой, Дугин вдруг побледнел, как всегда, когда сильно волновался, взгляд его не обещал ничего хорошего. Но тут у нижних скамей западной трибуны, где шел этот разговор, появился Савчук, и внезапно все повернулось для Седого к лучшему. Савчук явился, что называется, свеженький, парадный, в полной боевой готовности: пиджак перекинут через руку, в шелковой кремовой рубахе, с рукавами, перетянутыми выше локтя резинками; в правой руке чемоданчик, из которого он вынул гетры и новенькие бутсы.