Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
Что он скажет этим людям? Почему они должны верить ему, если поначалу и Дугин взорвался, а Скачко удержала только давняя дружба. То, что он отощал, как весенний медведь, что и от него несет лагерем, а голова в тюремной стрижке, ровно ничего не значит. Ну, нашли провокатора среди тех, кому невмоготу стала лагерная жизнь. Разве такого не бывает?…
– Послушайте, товарищи. Есть разговор. Очень важный…
Они стояли в трех шагах от него спиной к окну, так что лица оставались почти в полной тени, а на головы и на плечи падал искрившийся пылью столб света. В ответ они не произнесли ни слова, даже не шевельнулись.
Они ему не поверят. Чем проще он станет говорить с ними, тем глубже войдет жало подозрения. Утром свои, близкие люди едва не бросили его одного на бульваре. Нужно оставаться самим собой, в этом есть какой-то шанс, самый малый, но шанс.
– Только вот что, вы не думайте, что я с ними… С этими… - он яростно выругался.
– Вам трудно не подозревать меня, я это понимаю, только дурак не поймет. А вы попробуйте, поверьте, на полминуты поверьте, только чтобы спокойно выслушать меня. Выслушать, а самим подумать, не с ходу решать, а подумать.
Низкорослый парень оскалился, будто рассмеялся беззвучно, нервно дернул головой и с вызовом посмотрел на Соколовского. Чем-то он напоминал Фокина: мгновенно пробегающей наискосок по лицу - от угла рта к виску - улыбкой, маленьким асимметричным лицом, кепчонкой с ломаным козырьком, из-под которого выбивалось подобие чубчика. Сказать точнее: шкет, шкетик.
Двое высоких мужчин, стоявших рядом с ним, выглядели посвирепее.
– Держись, Григорий!
– сказал один из них, со светлыми густыми бровями и тяжелой складкой над переносьем.
– Сейчас покупать начнет. Это приказчик. Ходок!
Руки Григория мирно свисали вдоль тела, но выражение резкосмуглого лица с холодными голубыми глазами, цвета линялого ситца, не сулило добра. Он зарос темной щетиной весь, кроме носа, лба и внятно очерченных кругов у светлых глаз.
– Ну, чего надо?
– выкрикнул он неожиданно высоким голосом и смерил Соколовского уничтожающим взглядом.
Соколовский приблизился к ним вплотную.
– Товарищи, - начал он тихо, - я тоже из лагеря. Третий день на воле…
Он протянул руку толстогубому парню с широко посаженными глазами, но тот больно ударил его по пальцам.
– Кирилл!
– предостерегающе бросил Григорий, а шкет в кепчонке повис на его плече.
– Ладно, Ленька, - проговорил толстогубый, стряхивая его рывком плеча.
– Они этих гадов десяток на рубль покупают.
Левая половина лица Кирилла резко дрогнула, рот криво дернулся, и на губах запузырилась пена.
– Ты возьми себя в руки, - посоветовал ему Соколовский.
– Так вот: вы сами решайте, как поступить, а меня выслушайте, ничего другого мне не надо.
– Спокойствие и достоинство, с которыми он продолжал разговор, кажется, произвели впечатление.
– Ударите - я стерплю, хоть я и не из терпеливых. Стерплю, мне-то вас бить не за что, а если так, по своим бить, можно и просчитаться. Я бы и сам не поверил такому пришлому агитатору, тоже принял бы его за шкуру.
– Он развел руками.
– Все понимаю, а вы попробуйте все-таки - выслушайте меня.
– Сволочь!
– выдавил из себя Кирилл со стоном, со зловещим ликованием.
– Ну и хитрая же сволочь!
– Если вы футболисты, - продолжал Соколовский, пропустив мимо ушей ругань, - может, знаете меня, может, слыхали про меня. Фамилия моя Соколовский…
– Врет?
– требовательно спросил Кирилл у того, кого он назвал Ленькой.
Ленька не знал.
«Значит, Кирилл не здешний. И шкет тоже», - отметил про себя Соколовский.
– Эх, ты!… - уничтожающе воскликнул Григорий: он узнал наконец прославленного форварда, и его презрение стало более личным и непримиримым.
– Ну трави свою баланду!
– потребовал Кирилл.
– Три дня назад я еще жил в таком же бараке. Пожалуй, похуже: может, слыхали про лагерь на Слободке? И немцев я люблю не больше, чем вы. Ну вот, вывели нас из барака в подштанниках, бросили футбольный мяч под ноги и сказали: играйте! Приказали играть.
– А вы и рады стараться?! Продались!
– щека Кирилла снова задергалась.
Соколовский будто не слышал.
– Мы подумали: чем подыхать за проволокой, лучше выйти, рискнуть, успеть что-нибудь сделать, оглядеться на воле, вернуть рукам силу… - Он протянул вперед длинные в кровавых мозолях руки заключенного.
Кирилл бросился и нанес Соколовскому несколько исступленных ударов, но все неладно, все мимо цели, будто бил сослепу.
За ними наблюдали - в барак ворвались охранники, Цобель и Савчук. Кирилл упал от удара Савчука и корчился на полу, разбрызгивая порозовевшую пену. Савчук уже занес ногу, целясь в лицо Кирилла, но Соколовский метнулся и сгреб Савчука так, что его серый спортивный пиджак затрещал.
– Чудило! Я же за тебя вступился.
– Еще убьешь, - мрачно отшутился Соколовский, отталкивая Савчука.
– Играть некому будет. Ты вроде не футболист - боксер. Бьешь, когда ничем не рискуешь.
На полу затихал Кирилл.
– Он контуженный, - объяснил Ленька.
– Матросня!
– Савчук сплюнул, ноздри его все еще ходуном ходили от возбуждения.
– Шпана портовая!
Цобель удовлетворенно потрепал Соколовского по плечу.
Через четверть часа с территории лагеря выехала машина. Кирилл медленно приходил в себя на заднем сиденье и смотрел на мир мутным, отсутствующим взглядом. Понимал, что их везут на расстрел, но не чувствовал в душе ни боли, ни раскаяния. Тесно прижались к нему товарищи - солдат Григорий и Ленька Архипов, одесский паренек, случайностями войны занесенный в этот лагерь.
Уже при въезде в город Соколовский набрался храбрости и тронул Цобеля за плечо.
– Остановите машину, мы пешком пойдем.
– Рыжие брови Цобеля удивленно поднялись.- Так будет лучше, - настойчиво сказал Соколовский.
«Оппель» затормозил.
11
С наступлением комендантского часа город погружался в тишину, в затемненных квартирах все еще шла своя, медленно замирающая жизнь, но ее голоса не достигали улиц.
Глухие, мертвые фасады. Слепые окна. Входные двери, замершие в том положении, в каком их оставил последний из вернувшихся жильцов.