Тревожные облака. Пропали без вести
Шрифт:
– Ищу у вас протекции, Миша, - сказал Грачев в один из вечеров, положив руку на худое колено Павлика.
– Затмение ума у парня: к вам в команду хочет. Так хочет, что онемел, сам не решается попросить.
– А что?
– оживился Скачко.
– Это идея.
Шли дни, и парни все больше свыкались с мыслью, что один матч сыграть придется. Нелегко оказалось раздобыть документы, без которых не доберешься до фронта, не легче оказалось освободить, под видом запасных, лагерников, которых назвал Кондратенко Соколовскому. На это необходимо было время.
Скачко
– Если б не война, - заговорил Павлик волнуясь, - я бы теперь, наверное, во взрослой команде играл.
– Ладно, попробую, поговорю, - пообещал Скачко.
– Как наши скажут.
– Павлик косил. Когда он волновался, его зрачки устремлялись навстречу друг другу и разделял их только крупный нос.
– Думаю, будет порядок. Проверим, конечно, - спохватился он.
– Этого я не боюсь!
Улыбка меняла его лицо. Оно было еще не сложившееся и скорее некрасивое, но с ясными чертами мужественности, точнее, с обещанием мужественности. Чувствовалось, что природа еще далеко не закончила работу, и был Павлик как нескладный, большеносый птенец. Улыбка сужала глаза, мягко намечала на щеках ямочки и открывала крепкие белые зубы. Толстоватая нижняя губа растягивалась, в такую минуту он казался общительным и добрым.
Почему бы, в самом деле, не взять Павлика в команду? У них игроков не хватает. Савчук кружит рядом, заискивает, опасается, как бы его не отшили, привел каких-то двух жлобов, стал сдержаннее на язык, больше слушает, чем говорит, понял, что тогда, по дороге в лагерь, наговорил лишнего Соколовскому.
Решили сходить к инженеру Рязанцеву. Тоже ведь неизвестно, чем этот поход кончится. Рязанцев уже три года не играет, зачем ему, самолюбивому, сложному человеку, эта затея? Никто в шею не гонит, он лагерной юшки не хлебал, а чести и славы тут мало. Даже и затеять с ним разговор не очень ловко: тоже ведь подумает - пришли, красавчики, выслуживаются!
С игроками не густо. Порывался бежать Кирилл, пылкий, поддававшийся настроению человек. Что-то они с Фокиным задумали, и Лемешко с ними, похоже, и ему не терпится снова попытать судьбу.
Но чем ближе становилась им повседневная жизнь города, тем значительнее казался будущий матч.
Замысел немцев проще простого: они назначили игру на 22 июня. В неспокойном, враждебном им городе немцам хороша была и эта победа - пусть и на стадионе фанфары славят силу и величие Германии!
И вот в такой день горечи и вероломства наши футболисты могли бы сделать что-то для горожан, подарить тысячам людей нечаянную радость, дать им повод и возможность сойтись наконец вместе, посмотреть друг другу в глаза, ощутить свою общность, пусть без слов, молча. Мысль Кондратенко, брошенная при первой встрече с Соколовским, как догадка человека, ничего не смыслившего в футболе, все больше овладевала умами футболистов, хотя никто, кроме Соколовского,
Случалось, нахлынет тревога: а что, как неудача, поражение?… Но это на миг. Проигрыша не должно быть. Немцы, верно, соберут игроков в гарнизоне, соберут любителей, не мастера, не профессионалы выйдут на поле, да и и грать они будут иначе, за их спиной ни ярости, ни исстрадавшегося города.
Савчук из кожи лез вон, чтобы услужить команде, хотя отвечали ему плохо скрываемой неприязнью. Команде нужны были бутсы, трусы и футболки, и Савчук повел парней в магазин, где, по его словам, можно было найти все, даже и вратарские перчатки.
Это была лавчонка в бывших торговых рядах: не то скобяная, не то комиссионная, судя по тому, что здесь свалены в кучу фарфор, аляповатые фаянсовые тарелки и кружки, стояли ящики тронутых ржавчиной гвоздей, висели гроздья дверных и оконных ручек, замков и петель. Но когда тихая, одетая во все черное хозяйка повела их в складское помещение позади лавки, они ахнули. Боксерские перчатки, лыжи, бутсы, рапиры и эспадроны, ракетки настольного тенниса, футбольные камеры, гантели, бильярдные шары и фехтовальные маски кучами громоздились вокруг новехоньких спортивных коней.
Вскоре появился хозяин, и Миша узнал в нем своего врага Бобошко. Он не видел Скачко - парни сидели на чем попало, подбирая бутсы по ноге. Дугин нашел вратарские перчатки, налокотники, наколенники и трусы, стеганные по бокам и в шагу.
– Ну и торговля, ну и гендель, нехай их бес возьме!
– суетился Бобошко вокруг Савчука, к которому он и приходил в редакцию с объявлением о «дешевой распродаже спортивных принадлежностей».
– Хоть караул кричи. Одни ботинки и беруть у меня, раз в месяца Товар - первый сорт, взуешь - нога сама пойдет. Двойна подошва, кружочки, як лялька щиблет…
– Хвалил цыган краденую кобылу!
– презрительно сказал Савчук; представился случай расположить к себе парней.
– У кого ж я крал?
– «Динамо» обобрал, - сказал Савчук.
– Магазин «Динамо». Ято знаю, хоть мне очки не втирай.
– «Динама»!
– кликушески выкрикнул Бобошко.
– А що она «Динама» значит по-православному, а?
– Короткой рукой он стал колотить себя в грудь.
– Я господен престол знаю, богоматерь, святое причастие, власть единую, сущую, праведную, новый германский порядок, ридну Украину, а ты мне «Динама». Кровь наша, пот кровавый, слезы малых диток наших, от оно що твоя «Динама»…
– Заткнись, ворюга!
– оборвал его Савчук.
– Клейма на тебе ставить негде, а тоже в святые колокола звонишь.
– Украина, говоришь?
– Соколовский приблизился к Бобошко.
– Смотри, - он кивнул на рослых, сильных, несмотря ни на что, парней, в глазах которых лавочник не видел сочувствия или снисхождения к себе.
– Вот она - Украина.
Ответ застрял в горле Бобошко: он встретился глазами с Мишей Скачко. Жив! Как ни в чем не бывало. И смотрит на него так нагло, что Бобошко молча попятился.