Тревожные облака
Шрифт:
Рыжий примолк только в автомашине, грузно осев рядом с шофером и опустив красноватые морщинистые веки.
На заднем сиденье покачивались в принужденном молчании Соколовский и Савчук. Было в футбольном доброхоте-новобранце чтото ординарное и грубоватое: плотно сжатый, суховатый рот, чуть вывернутые ноздри и блеск кожи на скулах и твердых с подбритым волосом надбровьях.
– Да-а, наломали дров… – неопределенно протянул Савчук. Соколовский молчал. – Хорошо, хоть вас выпустили. В городе тоска смертная, скука. Народ хочет жить, а жить – это ведь не только жрать, тем более жрать нечего. Есть же и другие, более красивые, интересы.
Машину тряхнуло на выбоине, и трудно было понять, кивнул ли Соколовский или его качнуло на пружинистом сиденье.
– -Народ хочет сеять, хлеб сеять, – объяснил Савчук, – строить свои дома, делать все, что он делал всегда, веками. Не всем же подыхать из-за того, что они проиграли войну.
– Что, кончилась война? – спросил Соколовский простодушно.
– Хана! – До сих пор Савчук сидел неподвижно, сложив на груди руки, но теперь подтвердил свой приговор взмахом обеих рук. – Ну, повоюют еще с месяц, от силы два, положат миллионы людей – и хана. А что им до людей? Не зря говорят: «Москва слезам не верит».
– Значит, Москвы еще не взяли? – спросил Соколовский, словно удивляясь.
– Не взяли сегодня – завтра возьмут. Немцы – дошлый народ, – тихо и без всякой симпатии сообщил Савчук. – Они щетины с дохлой свиньи не оставят, что ж ты думаешь, от Москвы откажутся!
Соколовский промолчал.
– Я в институте физкультуры ассистентом работал, – сказал Савчук, – потом в комитете физкультуры инструктором.
– В футбол давно играешь? – спросил Соколовский.
– Одному как играть? Я в газете взялся вести спортивный отдел: одно название. Писать-то не о чем, людям не до спорта, никого не расшевелишь, даже пацанов не дозовешься. Вот и высасываю из пальца.
Он выставил указательный палец, длинный и плоский, как плотничий карандаш.
– Скучно, – повторил Савчук, рассеянно глядя в спину Цобеля. – Путаемся. Идеи своей еще на нащупали. Народу нужно дать идею! Дурак без идеи дня не проживет. – Он склонился к Соколовскому и шепнул доверительно: – Немцы два борделя открыли, только для себя. Hyp фюр дойчен! Тоже порядочные сволочи. Ты как, интересуешься?
Савчук ждал, все так же склонившись, прилипнув к нему настойчивым взглядом.
– За такие вопросы женатые мужики морду бьют, – бесстрастно
ответил Соколовский после недолгого молчания. Его устраивала эта возможность морального, нравственного размежевания: не все же рвутся в бордель.
– Ладно, я тебя на пушку брал! – Савчук рассмеялся. – Проверить хотел, какой ты есть после великого поста. В лагере с этим не разбежишься, я так думаю. Мы с тобой еще сработаемся.
Соколовский промолчал.
Вскоре показались расчерченные линиями колючей проволоки вышки и приземистые лагерные постройки.
По настоянию Соколовского его оставили наедине с тремя пленными. Савчук задержался было у цинкового бака, нацеживая в кружку воду, но Соколовский попросил, чтобы и он ушел.
Солнечный свет падал в барак резкими полосами сквозь оконца под самой крышей – здесь под бараки оборудовали амбары заготзерна и было суше, чем в лагере у Хельтринга, – амбары стояли на фундаменте, – но и здесь держался тяжелый дух гниющей соломы, лежалого тряпья, запах отчаяния и смерти.
Безрадостное чувство сжало сердце Соколовского.
Что он скажет этим людям? Почему они должны верить ему, если поначалу и Дугин взорвался, а Скачко удержала только давняя дружба. То, что он отощал, как весенний медведь, что и от него несет лагерем, а голова в тюремной стрижке, ровно ничего не значит. Ну, нашли провокатора среди тех, кому невмоготу стала лагерная жизнь. Разве такого не бывает?…
– Послушайте, товарищи. Есть разговор. Очень важный…
Они стояли в трех шагах от него спиной к окну, так что лица оставались почти в полной тени, а на головы и на плечи падал искрившийся пылью столб света. В ответ они не произнесли ни слова, даже не шевельнулись.
Они ему не поверят. Чем проще он станет говорить с ними, тем глубже войдет жало подозрения. Утром свои, близкие люди едва не бросили его одного на бульваре. Нужно оставаться самим собой, в этом есть какой-то шанс, самый малый, но шанс.
– Только вот что, вы не думайте, что я с ними… С этими… – он яростно выругался. – Вам трудно не подозревать меня, я это понимаю, только дурак не поймет. А вы попробуйте, поверьте, на полминуты поверьте, только чтобы спокойно выслушать меня. Выслушать, а самим подумать, не с ходу решать, а подумать.
Низкорослый парень оскалился, будто рассмеялся беззвучно, нервно дернул головой и с вызовом посмотрел на Соколовского. Чем-то он напоминал Фокина: мгновенно пробегающей наискосок по лицу – от угла рта к виску – улыбкой, маленьким асимметричным лицом, кепчонкой с ломаным козырьком, из-под которого выбивалось подобие чубчика. Сказать точнее: шкет, шкетик.
Двое высоких мужчин, стоявших рядом с ним, выглядели посвирепее.
– Держись, Григорий! – сказал один из них, со светлыми густыми бровями и тяжелой складкой над переносьем. – Сейчас покупать начнет. Это приказчик. Ходок!
Руки Григория мирно свисали вдоль тела, но выражение резкосмуглого лица с холодными голубыми глазами, цвета линялого ситца, не сулило добра. Он зарос темной щетиной весь, кроме носа, лба и внятно очерченных кругов у светлых глаз.
– Ну, чего надо? – выкрикнул он неожиданно высоким голосом и смерил Соколовского уничтожающим взглядом.
Соколовский приблизился к ним вплотную.
– Товарищи, – начал он тихо, – я тоже из лагеря. Третий день на воле…
Он протянул руку толстогубому парню с широко посаженными глазами, но тот больно ударил его по пальцам.
– Кирилл! – предостерегающе бросил Григорий, а шкет в кепчонке повис на его плече.
– Ладно, Ленька, – проговорил толстогубый, стряхивая его рывком плеча. – Они этих гадов десяток на рубль покупают.
Левая половина лица Кирилла резко дрогнула, рот криво дернулся, и на губах запузырилась пена.