Три Анны
Шрифт:
Сердце в груди забилось острыми толчками, кружа Ане голову горячей кровью, приливающей к щекам и шее. Бормотание Алексея долетало до неё как сквозь вату. Она почувствовала на своём лице прикосновение сухих горячих губ, обессиленно закрыла глаза и в ту же секунду расслышала зов матери, издалека выкликавший её, словно заплутавшую в лесу:
– Аннушка! Ау! Вернись!
Аню словно окатили ушатом студёной воды из родника, мгновенно охладившей горящие щеки. Выпрямившись в струнку, она недвижимо застыла в руках Алексея бледная и растерянная.
Он
– Ласточка моя.
– Пустите меня, Алексей, – Аня оторвала от себя его руки, только что настойчиво обнимавшие её, и поняла, что не знает, куда деться от жгучего стыда. Она, Анна Веснина, дочь порядочных родителей, любезничает ночью с кавалером как неразборчивая девка! Да ещё в то время, когда Маришка Воронова оплакивает своего отца.
«Спасибо, мамушка, спасла ты меня», – подумала Аня, от души перекрестившись на кресты Успенского собора. Потом, прижав руки к щекам, не говоря Алексею ни слова, побежала в дом, торопясь выплакать в подушку своё запоздалое раскаяние. Всю ночь она металась по комнате, заново переживая то горе подруги, то своё позорное поведение при встрече с Алексеем. В четыре часа утра Аня, наконец, успокоилась, босиком прошлёпала на кухню, выпила чашку холодного чая и заснула крепко, как давно не спала.
Маришка Воронова приехала на следующий день к вечеру. Едва экипаж с верным Степаном на козлах вывернул из-за поворота, Аня обратила внимание, как словно бы увяло всегда румяное, свежее лицо подруги с озорными ямочками на щеках. Вместо прежней резвушки и хохотушки, в двуколке сидела худенькая, испуганная девочка с опухшими от слез глазами и остреньким подбородком.
Вылезая из повозки, Маришка жалобно посмотрела на Весниных, неловко скукожилась и, закрыв лицо руками, залепетала:
– Простите, что доставляю вам столько хлопот.
– Маришка, милая, – птицей кинулась к ней Аня, покрывая поцелуями мокрые глаза подружки, – о каких хлопотах ты говоришь?
Она с трудом удерживала рыдания, поднимающиеся из груди, догадываясь, что если даст волю чувствам, то встреча Маришки рискует перерасти в продолжение похорон Воронова.
Глядя на обнявшихся девушек, Веснин тоже прослезился:
– Милости просим, Маринушка, будь мне богоданной дочкой, – не зная, как унять поток женских рыданий, он неловко переступил с ноги на ногу, указывая на дом. – Теперь это и твои хоромы, доченька. Иди, милая, отдохни с дороги, тебе Аня с Анисьей спозаранок светёлку приготовили.
Иван Егорович любовно подтолкнул девиц к распахнутым дверям, не забыв одновременно сурово цыкнуть на зазевавшихся работников, кучно стоявших чуть поодаль:
– Нечего попусту глаза пялить, девиц смущать, опосля налюбуетесь. Марина Ермолаевна теперь наравне с нами полноправной хозяйкой в доме будет. Прошу любить и жаловать.
– Да мы ничо, мы со всем нашим сочувствием, – вяло отбрехался за всех плотник Лукьян, приехавший с мануфактуры за новыми лекалами. –
– Ну, то-то, – подобрел Иван Егорович и пояснил: – Я страсть не люблю, когда люди до чужого горя охочи.
– Своего хватает, – выкрикнула вслед хозяину прачка Сидориха, дождавшись, когда он скроется в доме. Она вызывающе поставила руки в боки и уставилась на только что подошедшую швейку Проклу, переспросив: – Али не так?
Вместо ответа Прокла оценивающе повела глазами на крепкий дом Весниных, украшенный резными ставнями, и задумчиво кивнула, перемалывая в уме что-то своё:
– Твоя правда, бабонька, горе у всех своё.
Однажды, перед самым Рождеством, семилетняя Аня нашла на крыльце замёрзшую синичку. Птичка лежала на спинке, судорожно поджав под себя лапки, похожие на сухие прутики, и была холодна, как обледеневшие ступени, на которые она упала.
Размазывая по лицу слёзы, потрясённая Аня бурей ворвалась в дом, закружив вокруг матери:
– Мамушка! На улице птичка умерла.
Мать отложила шитьё, накинула шаль и вышла с Аней на крыльцо:
– Показывай, что за беда?
– Вот, – дрожащий пальчик Ани указал на крошечное бездыханное тельце.
Матушка нагнулась, взяла птаху в ладони и улыбнулась дочери:
– Если мы положим синичку в тепло, то она отогреется и оживёт, а весной ты выпустишь её.
Та замёрзшая синичка всё время приходила Ане на ум, когда она смотрела на Маришку Воронову. Медленно, очень медленно, согретая любовью в доме Весниных, её подруга приходила в себя. О смерти Маришиного отца девушки не разговаривали: Аня не хотела лишний раз бередить свежую рану подруги, тем более что Марина начинала плакать от одного только слова «папа».
Первую неделю в доме Весниных Мариша безучастно сидела возле окна в отведённой ей светёлке и на вопросы отвечала только «да» и «нет», немного оттаивая лишь после заутрени, на которую девушки ходили каждый день помолиться за душу новопреставленного Ермолая Поликарповича.
Кладя перед иконами поясные поклоны, Аня видела, как ненадолго расцветает Маришино лицо, умиротворённое словом Божиим. Помогла справиться с потерей и беседа с отцом Александром. На третий день по приезде он подал Ане с подругой знак подойти. Проведя пальцами по смоляной бороде, чуть укоризненно поглядел на Маришу и спросил напрямик:
– Значит, ты и есть сирота убиенного купца Воронова?
Вопреки Аниным ожиданиям, Мариша не расплакалась, а серьёзно, как на уроке Закона Божиего, ответила:
– Истинно так, батюшка.
– Отец Игнатий Брянчанинов учит нас, что смерть – великое Таинство, – сказал отец Александр, положив на Маришину голову красивую белую руку. – Она – рождение человека из земной временной жизни в вечность. Ты, небось, слышала колокольный перебор по усопшему? Помнишь, как он идёт?
Мариша кивнула: