ТРИ БРАТА
Шрифт:
– А сколько лет было вашей покойнице, царство ей небесное? – спросил Юдель.
– Шестьдесят, – ответил Бер. – Да будет она там, на том свете, заступницей за грехи наши!
– Всего шестьдесят? Ай-я-яй, совсем еще не старая! Ей бы еще жить да жить. Не дожила даже, бедняжка, до женитьбы своих сыновей.
– Что и говорить, реб Юдель, горе наше велико. Но ничего не поделаешь, – развел руками Бер. – Она долго болела, мучилась, а последнее время и с постели не вставала.
– Да, да, настрадалась она немало, – сочувственно покачал головой Юдель. – Праведница она у вас была, добрая душа, а господь любит таких и забирает
Юдель присел па табурет, словно собирался еще долго говорить, и пристально взглянул на рядом сидевших на полу сыновей Бера. Они глядели по сторонам, избегая встретиться взглядом с Юделем.
– Кого земля взяла к себе, того обратно она не отдает. Пропало! Сейчас надо думать о живых. Я понимаю ваше горе, но долго отчаиваться нельзя, надо думать о жизни. – И Юдель неожиданно перешел к существу дела, ради которого пришел. – А думаете, у меня душа не болит, когда я гляжу на свою пшеницу?… Сколько трудов вложено, а она вот-вот начнет осыпаться… Убрать ее надо поскорее… Но разве я смею теперь даже говорить с вами об этом, когда у вас такое горе?
– Что же делать? Может быть, мы с Рахмиэлом выйдем на работу? – спросил Заве-Лейб, робко взглянув на отца, как бы ища его одобрения.
– Что ты! Бог с тобой! Разве можно? Обойдусь как-нибудь без вас… Как-нибудь выйду из положения… Придется, конечно, нанять других, – мало ли батраков просится…
Эти слова как обухом ударили Бера и его сыновей. Старик вздрогнул. Он ясно представил себе, что ждет его и его сыновей, если они в страдную пору останутся без работы.
– Что ж, – беспомощно опустив руки, едва слышно промолвил Бер, – мать простит вас… А бог и подавно простит… Придется вам, сыны мои, завтра выйти на работу… Я один буду справлять траур и за себя и за вас.
– Я, право, не знаю, что сказать вам и что посоветовать, – недоуменно развел руками Юдель. – Нарушить траур, конечно, грех, но оставить поле неубранным – еще больший грех… Работать в поле ради хлеба – богоугодное дело, и поэтому господь отпустит вам все прегрешения.
Юдель сочувственно посмотрел на всех и, вздохнув, направился к выходу.
– Так я жду вас завтра с утра, – сказал он, стоя уже на пороге.
Братья переглянулись.
– Человек божий на черта похожий, чтоб ему гореть на медленном огне и на этом и на том свете! – первым отозвался Рахмиэл. – Будто утешать пришел нас и выразить сочувствие. А на самом деле пришел за нашими душами, чтоб болячка его задавила.
– Вот так они только умеют сочувствовать нам, – со вздохом сказал Бер. – Он из той породы, которые, как говорится: «На небе поглядывают, а на земле пошаривают». Не выйдете на работу, он плюнет на нас и наймет других… Для него, этого жадюги, я вас растил? Чтобы стал он над вами хозяином?… Наши горести да на его бы голову.
– Я еле удержался, так и хотелось дать ему по башке, – вспылил Танхум. – Я сразу понял, зачем он пришел:
Бер давно заметил, что Танхум почему-то больше всех ненавидит Юделя. Сколько он ни пытался узнать у него причину неприязни, ему это не удавалось. Вот и сейчас он попробовал заговорить с ним об этом, но разговор не клеился. Они смотрели друг на друга, как поссорившиеся люди, каждый из которых жаждет примирения, но ждет, чтобы первым протянул руку не он сам, а другой.
– У Гдальи Рейчука кобылу украли, – сказал Танхум, оборвав разговор об Юделе.
Убитый своим горем, Бер не сразу
– У Гдальи, говоришь? Ай-ай-ай!… Вот отчего всю ночь так заливались псы. И я глаз не сомкнул… Украли, говоришь… значит, опять вор?…
– Да, опять появился вор, – ответил Танхум и, оглянувшись, спросил: – А что сталось с тем вором, которого я тогда поймал?
Погруженный в свои думы, Бер не расслышал вопроса Танхума, но тот настойчиво повторил его.
– Чего это у тебя из головы не выходит тот конокрад? – рассердился отец.
– А что? Уж и спросить нельзя… Просто хочется знать, что с ним сталось, – сказал Танхум, как бы оправдываясь. – Не поймали его?
– Что ты все бредишь да бредишь этим конокрадом? – снова вспылил отец. – Траур по матери, а у него в голове вор да вор! Погибель на него!
– А шульц не справлялся обо мне, когда я уходил? Никто не приходил сюда? – с тревогой оглядываясь кругом, допытывался Танхум.
– Не понимаю, о чем ты мелешь? Зачем ты шульцу?… Ему больше делать нечего, как думать о тебе, – выругал его отец. – Если хотел быть сотским, не надо было шляться. Ушел ты, вот он и взял другого.
Чтобы не раздражать больше отца, Танхум замолчал.
Танхум долго не решался зайти в приказ чтобы посмотреть, что там делается. Еще подростком он повадился ходить сюда, целые дни просиживал у входа в единственный в Садаеве крытый железом дом и глазел на зеленых жестяных петухов, красующихся над водосточной трубой. Он выжидал случая, когда шульц, если сотского не окажется под его рукой, даст ему какое-нибудь поручение – вызвать кого-то из злостных неплательщиков, отнести повестку или передать распоряжение. Когда скоропостижно скончался старый сотский Бейнуш, прослуживший в приказе всю жизнь, на его место шульц взял Танхума.
Свои обязанности Танхум исполнял преданно и ретиво. Он носился по Садаеву, гордо выпячивая грудь, на которой висела жестяная белая бляха сотского, и чуть хрипловатым голосом повелительно передавал приказы и распоряжения шульца, добавляя от себя:
– Если сию минуту не явитесь в приказ, будет штраф, а то еще и засудить могут.
Таким рьяным сотским Танхум был до тех пор, пока вдруг, по какой-то никому не известной причине, не исчез он из Садаева. И хотя дома он время от времени показывался, но порога приказа не переступил уже ни разу.
Поэтому теперь, по мере того как он приближался к приказу, им все сильнее овладевало беспокойство. Оглядываясь по сторонам, Танхум заметил шульца. Тот только что примчался откуда-то и еще не успел отдышаться. Серый парусиновый пиджак его был расстегнут, на круглом лице выступили капельки пота, густые седоватые брови нахмурены, очки сдвинуты на кончик носа.
Увидев бывшего сотского, шульц обратился к нему:
– Вернулся?! Где это ты пропадал?
И, не дожидаясь ответа, быстро направился в приказ. Танхум последовал за ним. Осторожно, на цыпочках, он вошел в помещение и стал рассматривать пожелтевшие от времени, засиженные мухами объявления, цветные плакаты, пережившие уже не одного старосту. Снова, словно впервые видя, начал Танхум шепотом читать приказы о мобилизациях и призывах на военную службу, указы об уплате податей и объявления об эпидемических заболеваниях скота.