ТРИ БРАТА
Шрифт:
«Сейчас я питаю его своими соками, своей кровью. Он растет внутри меня, набирается сил, чтоб выйти на свет божий. Ох, поскорей бы разродиться, поскорей бы прижать малютку к своей груди, скорей бы побаюкать, покачать его на руках, покормить грудью!» – думала счастливая Нехама.
Чтобы успокоить собственную совесть и не потерять в глазах окружающих своего достоинства, Нехама старалась не думать, кто является отцом ее будущего ребенка, но всем своим существом была предана Айзику. Пусть он бездомный бедняк, зато в нем, в его неискушенном, чистом сердце она нашла такой клад,
И все же счастливой назвать себя она не могла. Часто она жаловалась отцу на свою тяжелую жизнь, но тот всегда находил слова, чтобы ее утешить, – мол, все образуется, жизнь станет легче, а к мужу, что ж, привыкнешь. Но Танхум с годами становился жестче и требовательнее, все труднее было жить с ним в ладу. Поглощенный заботами об увеличении богатства, он и сам не знал ни минуты покоя и задергал Нехаму – мол, не упусти, не прогляди, не забудь того или этого, смотри, чтоб не пропало что-нибудь, чтоб все выполнялось до конца и вовремя. Даже ночью не давали Танхуму покоя хозяйственные тревоги: то ему казалось, что коровы завозились в хлеву, и он, разбудив Нехаму, принимался расспрашивать ее, не стоят ли они на слишком короткой привязи и беспокоятся потому, что не могут лечь; то собака залает, и ему чудится, что забрались воры; то он вспомнит, что корова Белянка или кобыла Рыжка скоро должны принести потомство, – не пойти ли взглянуть на них; а то еще – как бы хорь не подобрался к курятнику и не передушил кур.
Теперь, когда Танхума нет дома и на ее плечи легла еще большая тяжесть, ей все-таки легче, потому что она нашла настоящее счастье…
Не успели комбедовцы закончить свой первый сев, как донесся слух, что наступают деникинцы. Не хотелось бедноте, отвоевавшей землю, обработавшей ее и засеявшей, бросать все на произвол судьбы, уходить с обжитых мест. Ревком начал сколачивать боевой отряд. Давид понимал: если придется отступать, надо будет увести с собой актив и всех, кого враг мог бы призвать в свою армию.
В числе тех, кого Давид приказал срочно вызвать в ревком, был и Айзик Прицкер. И вот сынишка Заве-Лейба, бывший чем-то вроде курьера в ревкоме, нарядившись для пущей важности в длиннющую отцовскую рубаху и широченные штаны и напялив по самые уши здоровенный картуз, опять примчался к Нехаме, крикнул:
– Айзика Прицкера на завтра вызывают в ревком!
– Что там еще? – в смятении повернулась Нехама к Айзику.
– А я почем знаю? – пожал он плечами. – Вот пойду и узнаю, зачем я им опять понадобился.
Готовя ужин, Нехама и теперь наказывала Айзику:
– Смотри же – ни одного лишнего слова! Небось опять станут расспрашивать тебя о нас.
Айзик кивал головой:
– А как же иначе? Разве я не понимаю?…Никогда еще Нехаме не было так хорошо с Айзиком, как в эту ночь. Опьянев от счастья, она вся трепетала в его объятиях. Успокоенная, она забыла обо всем, ушли тревожные мысли о вызове Айзика в ревком. Сейчас ей ни о чем и не хотелось думать.
И вдруг – резкий стук в дверь… Немного погодя – еще, еще…
– Стучат, слышишь? – разбудила Нехама Айзика.
– Кто стучит? – сонно пробормотал он,
– Не знаю… Послушай…
Нехама подошла к двери. И тут раздался нетерпеливый, дробный стук в окно.
– Кто там? – тревожно закричала она.
Человек под окном отозвался, и сердце Нехамы, оборвалось: Танхум!
– Открой, это я!…
– Ой, мама моя родная, ты, Танхум!
Нехама ощупью искала железную задвижку. Убедившись, что Айзик лежит уже на своей постели, она открыла дверь, зажгла каганец.
Танхум ворвался в дверь так, будто за ним гнались по пятам. Остановился в сенях с дорожным мешком за плечами. Его исхудалое лицо заросло рыжеватой щетиной, глаза ввалились.
Сняв с плеч мешок, расстегнул пиджак и тревожно спросил:
– Красные еще здесь?
– А как же. Конечно, здесь. Почему ты спрашиваешь? – удивилась Нехама.
– Там, откуда я иду, их уже прогнали… Нас освободила новая власть. Всюду, где я проходил, белые… Ну, теперь-то я все верну: и бричку, и коней, и пшеницу, – все отберу, вот увидишь, – радовался Танхум.
– Да пропади оно все пропадом! – махнула рукой Нехама.
– Кто это пропади? Пусть лучше пропадут те, кто отнял наше добро! – яростно зашипел Танхум. – Жизнью поплачусь, а мириться с этим разбоем не стану…
Танхум злобно метался по широким сеням и вдруг остановился как вкопанный, увидев спящих в углу Айзика и его тетку.
– Кто это там лежит? – спросил он, переводя взгляд с Айзика и Кейлы на Нехаму.
– Да это отец прислал мне двоих помочь по хозяйству, когда узнал о нашем несчастье, – ответила Нехама.
– Кто такие?
– Мои дальние родственники. Без них мне пришлось бы трудно.
Нехаме не хотелось сразу говорить Танхуму о том, что у нее будет ребенок. Он и сам это скоро заметит. Но то ли в доме было слишком темно, то ли Танхум был сильно взволнован своим возвращением, только располневший стан Нехамы пока не привлек его внимания. Во всяком случае, он не проронил по этому поводу ни слова.
Нехама быстро согрела воду, принесла таз. Танхум, смывая с себя дорожную пыль и грязь, расспрашивал жену о хозяйственных делах: благополучно ли отелились коровы, нет ли яловок, хватит ли на зиму корма, хватит ли им хлеба до нового урожая.
Танхум удивился, почему его верный Рябчик не почуял хозяина, не встретил у ворот. Обычно, стоило только Танхуму показаться во дворе, как Рябчик тотчас выбегал из конуры, прыгал на грудь хозяину, норовя лизнуть его в лицо, вилял хвостом – всячески старался показать свою преданность. А нынче его не слышно…
– Наверно, зарылся в солому и спит, – равнодушно сказала Нехама.
Танхум вышел во двор, окинул взглядом копны сена и соломы, заглянул в клуню, в хлев, посмотрел на коров. Когда он вернулся в дом, на столе уже шипела яичница, стояла кринка с молоком и на тарелке лежали толстые ломти ароматного хлеба.