Три Царя
Шрифт:
— Дэйна, — прошептал человек.
— И даже после этого, я наплевала на вас, и встала на его сторону.
— Как можно заставить мать выбирать между сыном и отрядом? — повысил голос Балдур. — Дэйна, ты всё сделала правильно.
— Нет, — отказывалась верить она. — Мне стоило уже тогда понять, и уж тем более не винить тебя за…
— Если бы ты не встала на его сторону, — произнес человек, понизив голос. — Я бы его убил, после чего возненавидел бы себя до самой смерти за это. Я мог поддаться твоим словам, мог бы составить план вместе с вами, и попытаться найти мирный способ без кровопролития.
Наступила тишина. Казалось, даже звери затихли, а кукушка не могла себе позволить издать и звука. Всё живое замерло и слушало, как изливаются два сердца.
— Как можно заставить тебя, выбирать между Сырником и отрядом? — вдруг проговорила Дэйна. — Я знала, что делаю, я понимала последствия. Даже когда Ярик оказался при смерти, я всё равно отказывалась поддержать вас, тебя! Я не понимала, какой же дурой… Я…
— Дэйна, ты не плохая мать. В глубине души ты должна это знать. Вспомни, я ведь всё видел, я всё знал. Видел, как ты старалась, оберегала, пыталась вывести его на свет. Мы все старались.
— Я винила тебя, Балдур, — она посмотрела на него взглядом полным сожаления и печали. — Винила человека настолько близкого мне. Ты поступил как истинный друг. Ты взял всю вину на себя и распустил отряд, потому что знал, что так будет лучше. Ты сделал это защищая нас всех, хоть этим должны были заниматься мы! — Дэйна утёрла слезы и глубоко вдохнула, беря эмоции под контроль. — Тебе не за что извиняться, ведь я никогда не винила тебя. Вместо этого, извиниться стоит мне. Прости меня, Балдур. Не отвечай сейчас, просто подумай об этом.
Балдур понимал, что и думать было не о чем. Человек был готов произнести слова, которые наконец избавят их обоих от тяжкого груза прошлого и дадут силы двигаться вперед. Дэйна вытирала слёзы и тяжело дышала. Он никогда не видел её такой. Стойкая воительница, которая, казалось, не способна на подобные эмоции, она всегда держала себя в руках. Ему оставалось лишь гадать, что она испытывала внутри и надеяться, что от сказанного, ей хотя бы полегчало.
— Давай просто закончим этот сбор, а потом у нас будет время поговорить, — произнесла она, отправляясь прочь.
Балдур молчаливо согласился и, бросив короткий взгляд на остальных, вернулся к своей подготовке. Она была права, сейчас было не самое подходящее время, так как впереди их ждал серьезный сбор. Разум каждого из членов отряда, должен был быть занят одним делом. Легче сказать, чем получить на самом деле.
На мгновение Балдур задумался, было ли правильным решением поднять этот разговор именно сейчас? Он отогнал эту мысль прочь, так как и сам прекрасно знал ответ. Он вновь оказался на земле перед белой тряпочкой, на которой лежало его обмундирование. Всё будет хорошо, и как только они закончат, у них будет время поговорить. Он провел пальцами по острым колючкам и вновь удивился всем чудам и дивам, дарованных богами, и насколько ему повезло жить в этом славном краю. Земля возле поваленного временем и природой деревом показалось ему хорошим местом. Балдур оголил нож и вонзил его наполовину, после чего опустился на колено.
Из мешочка он достал руны, которые планировал использовать завтра и, сжав их в ладонях, рассыпал перед собой. Корка хлеба, головка лука и кусок вяленого мяса послужили хоть и не прекрасным подношением богам, однако он пообещал, что как только вернется, то восславит их как полагается настоящему славянину.
После разговора с Дэйной, Балдур закрыл глаза и представил, что мир перед ним просто испаряется, остаются лишь звуки и редкие запахи, что проникали в его сознание словно тоненькие дымки иной реальности.
«Мать земля, роженица всего живого и светлого, до восславятся твои ветви, да пустят корни вечные и мудрые в землю нашу славную. Не прошу тебя о жизни, не посмею долголетия, лишь славлю тебя, о Мать Великая. Лишь жажду объятий твоих, роженица всего живого и светлого.
Роде, Великий Отец, чьей воле был зачат народ славный. Славлю тебя и твой дух сокровенный. Не страшусь я одиночества, ведь знаю, что примешь ты меня в род свой, ежели пожелаешь. Слава, о великий, слава.
Перун. Громовержец чья воля крепче вселенной. Славлю тебя в этот день, славлю всем, чем жизнь одарила. Да будет вечно сверкать небо светом божественным, а рука моя остра как копье твое, воля крепка, что щит твой. Слава, Перун Громовержец, слава!
Марена. Хозяйка царства холодного и темного. Правительница зимы и морозов. Славлю тебя, и не боюсь смерти в день этот и не убоюсь пока он не наступит. Ежели будет воля твоя, забрать меня и пожелать перейти Смородинку, то сделаю это я с чистой душой. Да бережет твоё царство Чернобог, слава тебе, царица смерти и морозов.»
Слова Балдура постепенно затихали, как и его дыхание. Он резко открыл глаза и перед ним предстал тот самый перевал. Цель казалась настолько близка, что он мог ухватиться, но вместо этого пальцы беспомощно хватали воздух, едва касаясь холодного камня перевала. Это чувство сопровождало весь его путь с Велпоса до самого этого места, и всё что оставалось это сделать еще один шаг и наконец вцепиться в желаемое.
Вдруг вокруг всё померкло, в этот раз по-настоящему. Он все еще сидел перед алтарем, однако не ощущал абсолютно ничего, кроме кончиков своих пальцев. Ощущение было такое, словно он перешел в некий транс или просто уснул под теплым одеялом любящей матери.
Где-то вдалеке раздался глухой удар бубна, что нарастал с каждым шагом, будто одинокое сердце, давно покинувшее усталое тело. Однако не было в его ритме грусти или печали о былых временах, наоборот, оно успокаивало и чем ближе становилось, тем делалось теплее. Балдур почувствовал приятный запах, который был до боли знаком. Это был запах женского тела, не изуродованный и не испорченный искусственным ароматом.
Нечто столь настоящее и редкое, от чего ему захотелось повернуть голову и найти источник, но тело не слушалось. Под ритм бубна послышались легкие и мягкие шаги, могло показаться что они больше парили, и лишь нежно и любя касались пальчиками серебристой росы на траве. Балдур все еще сидел с протянутой рукой к горному перевалу, как вдруг его одарили прикосновением.