Три дочери

Поволяев Валерий Дмитриевич

– Лелечка!

Солоша же, напротив, неодобрительно поджала губы:

– Лелька!

Илья несколько раз появлялся в Печатниковом переулке, какой-то помятый, словно бы выпотрошенный, как куренок, приготовленный для супа, произносил какие-то малозначительные слова, которые от покаяния были так же далеки, как Москва от Владивостока, ходил до тех пор, пока не появилась величественная, торжественно сияющая Ираида Львовна и, не разжимая рта, произнесла всего лишь одно слово:

– Цыц!

Илья Миронович съежился, будто смятая каблуком

целлулоидная игрушка, в голосе матери он различил недовольство, презрение и что-то еще неприятное – махнул рукой и покинул Еленин дом: понял наконец-то, что делать ему здесь нечего.

Тем временем живот у Елены набух, будто бочонок с соленой сельдью – продукт, который раз в неделю обязательно появлялся в продуктовом магазине на Сретенке – соленая селедка, – подоспела пора отправляться в роддом.

Родилась у Лены девочка – маленькая, со сморщенной красной кожей и слюнявым ротиком, крикливая, как все сретенские милиционеры вместе взятые.

Обретя после родов способность вставать с постели, Лена приподняла ее над собой и произнесла торжественным тоном:

– Здравствуйте, Ирина Ильинична! С появлением вас на свет!

Услышав это, крохотная Иришка не замедлила отозваться громким многослойным ревом.

– Певицей будет, – объявила Солоша, перехватывая кулек с внучкой, – голос сочный и пространственный.

Вон какие хорошие слова нашла бабушка для определения таланта будущей певицы: «сочный и пространственный». И где она, интересно, их выкопала?

Лена таких слов, например, не знала.

– В Большом театре будет работать, – добавила Солоша, махнула рукой, словно бы Большой театр находился у них в подъезде, – это недалеко…

Жизнь продолжалась. На западе громыхало разламываемое снарядами железо, умирали люди и горели дома, московский же народ на этот счет особо не волновался: здешние умники-предсказатели говорили, что война в Советский Союз не прикатится никак, не дано, с Гитлером подписан крепкий договор – бумагу ту даже топором не разрубить.

Но Егоровы этим речам не верили, хотя все газеты, словно бы сговорившись, в один голос вторили умникам, трубили, что с Германией заключен такой прочный договор, что если в него сбросить с самолета бомбу, то от бумаги, подписанной Молотовым и Риббентропом, даже клочка не оторвется – договор уцелеет. А раз это так, то можно спать спокойно. Но Егоровы спали тревожно – не было у них спокойных снов. Не получалось.

После появления на Сретенке Ираиды Львовны муж, которого Лена уже считала бывшим, затих. Впрочем, до Печатникова переулка доходили слухи, что он решил теперь бренькать на гитарных струнах и взялся за освоение нового инструмента.

Лена находилась в декретном отпуске, кормила грудью Иришку и откровенно отдыхала. Никаких планов на будущее, тем более семейное будущее, она не строила. С семьей надо завязать, пока не вырастет Ирка.

А вырастет – видно будет.

Ира росла девочкой изящной, никакой детской припухлости, отечной мягкости в ее

фигуре не было – стройная получилась девочка.

– Она не только певицей будет, но и балериной, – такой вывод сделала Солоша.

– Откуда знаешь, мам? – спросила Лена.

– А ты видишь, как она ножки тянет? Вначале одну ножку, потом другую. Посмотри внимательнее.

– Ну ма-ам…

– Чую, придется дяде Виссариону шить ей пуанты, – Солоша вздохнула, окинула внучку ласковым взглядом. – Иришку она любила, пожалуй, больше, чем дочерей, и степень, силу привязанности своей менять не собиралась, – внучка для нее была дороже всех. Может, это было несправедливо, но ничего поделать с собой Солоша не могла.

Илья Миронович не исчез из жизни Елены, появился в солнечном апреле, в ясный пасхальный день, когда каждый предмет на улице источает свет, он насквозь пронизан лучами благодатного огня, а на душе играет музыка – в общем, пасхальная седмица есть пасхальная седмица.

Появился Илья Миронович в Печатниковом переулке не пустой – с собой прикатил новенький, торжественно посверкивающий никелем велосипед с красными шинами и кусочками бруснично-алого стекла, вставленного в реберные части педалей. От одного только вида этого роскошного велосипеда можно было ослепнуть.

Во дворе дома номер двенадцать незамедлительно собрались восхищенные дети. Илья Миронович отогнал их несколькими взмахами руки и, устало вздохнув, вкатил сверкающее диво в подъезд.

У двери квартиры, на которой масляной краской была выведена цифра «4», остановился и, поспешно переломив что-то в себе, надавил пальцем на блестящую черную пуговку электрического звонка.

На призывное дребезжание вышла сама Елена. Честно говоря, Илья Миронович не ожидал ее увидеть, поэтому напрягся, одернул на себе полы дорогого светлого пыльника.

– Ты? – удивилась Елена. – Что случилось?

– Войти можно?

– А зачем? – в Еленином голосе отчетливо зазвенел металл.

– Ну-у, – Илья Миронович замялся, в следующее мгновение выставил перед собой велосипед. – Видишь, какую красоту я пригнал тебе в подарок?

Хоть и звучал в голосе Елены металл, а невольную улыбку она сдержать не сумела – велосипед в Москве, да еще такой роскошный, был все-таки редкостью. Она протянула руку к призывно поблескивающему рулю – захотелось погладить его, как живое существо, но в следующий миг отдернула.

Попробовала покачать головой отрицательно, отказаться от подарка, но это у нее не получилось.

Велосипед остался у нее, Илья Миронович ушел домой, удовлетворенно кивая сам себе.

Несмотря на декретный отпуск, Елена иногда появлялась на работе, – без этого никак не могла, – сдавала Иришку на руки матери и мчалась в свою контору, в здание без вывески, расположенное в одном из лубянских проездов. Когда она долго не появлялась на работе, внутри словно бы некая пустота образовывалась, от которой портилось настроение, а иногда даже тошнило.