Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице
Шрифт:
– У казаков, которых вы, ясновельможная панна, несправедливо называете хлопами, много необычайных имен. Бородавка, Вовк, Ворона, Гнида, Голота, Держихвист-Пистолем… Были такие вольные рыцари, коих величали Задерихвист, Кирдяга, Корж, Кривонос, Лысыця, Лупынос, Не-Рыдай-Мене-Маты, Непийпиво, Пивторакожуха…
– Какие странные имена, мой принц! – морщилась Марианна. – Разве может шляхетный рыцарь так именовать себя? Это имена разбойников! Имя рыцаря должно быть красивым и звонким.
– Как ваш голос, милая панна?
– Как сталь, мой принц!
– Эти люди горды и сильны, моя панна. Они могли бы назваться своими подлинными
– О том, что совершал набеги на турецкую землю? Слыхала, мой принц!
– Разве не гордое имя носил сей казак?
– Гордое и славное, принц. Но для чего тогда разбойничьи прозвища?
– Для смирения, моя панна!
Марина не смогла сдержать изумленного возгласа. Смирение?! Это для братьев-бернардинцев, ее наставников, это для монахов и монахинь, но не для шляхетных рыцарей! Ибо у рыцаря есть гонор, и не пристало ему называть себя Кирдягой или Голотой! Или того хуже – Шматом или Часныком!
– Но подобает ли смирение рыцарю? – не удержавшись, спросила она.
– Смирение подобает всем, моя панна!
– И как же вы именовали себя, принц?
– По-всякому, ясновельможная панна. И Рыдай-Мене-Маты, и Шкодой… И Сиромахой…
– Но почему?
– Потому, милая панна, что матушка и вправду плакала обо мне, и слишком многого мне было жаль… И к тому же я – почти сирота.
Марина смутилась… Нет, никогда, никогда она бы не смогла назвать шляхетным рыцарем хлопа со странным прозвищем «Часнык» («Чеснок»)! Впрочем, пробст Самборского костела, отец Франтишек, тоже любил толковать о смирении… Стало быть, ее, Марину, мучит гордыня, и в гордыне своей она, шляхтянка, возмечтала о королевском сане… Но разве не честолюбие ведет нас по жизни и устремляет все к новым и новым высотам? Нет, панна Мнишкова непременно станет королевой, гордой и прекрасной, как Бона, властительница Речи Посполитой!
– И как же эти странные хлопы, коих вы, мой принц, именуете рыцарями, выбирают себе атамана? – с кислой улыбкой спросила Марина.
– Всем товариством, моя панна!
– Как короля у нас на сейме?
– Почти так, панна! Товариство собирается на площади и выкрикивает имена! За кого больше кричат, тот и атаман!
– У нас на сейме, принц, каждый шляхтич имеет право на liberum veto. Если он не согласен с волей сейма, то может сказать «нет!». И король не будет избран… Я слыхала, что в Московии совсем не так…
– В Московии, моя панна, все заранее решено… Кроме моего воскресения из мертвых!
– Когда же вы вернете себе московский престол, мой принц?
– Когда сторгуюсь с вашим отцом и королем Сигизмундом, панна!
В голосе Димитрия прозвучала смутившая Марину насмешка. Выходило, что он насмехался и над ними, ясновельможными, и над самим собой, и даже над королем Речи Посполитой! Этот юноша, так легко соглашавшийся со своими польскими друзьями и покровителями, прекрасно понимал, что обещает каждому из них по внушительному куску еще не разрезанного и даже не добытого пирога. Северские земли? Берите! Смоленск? Извольте, ясновельможные! Но намерен ли Димитр исполнять так легко данные обещания? В сердце Марины змеей закралось сомнение. Похоже, не намерен. Он хитрит – и торг этот всего лишь видимость. Ах, многоумный пан Ежи! Похоже, ее отец запутался в собственной паутине.
– Много ли просят они от вас? – осторожно спросила она.
– Боюсь,
– Но если вы не примете нашу веру, мой принц, мы не сможем пожениться! – забеспокоилась Марианна.
Она выдала сейчас свое затаенное желание, не рано ли? Алый закат парил над Самбором, подобный пурпуру королевской мантии. Но не была ли любовь Марины к этому пришельцу неведомо откуда, этому бродяге, так уверенно назвавшему себя принцем, порождением ее полудетских грез о королевском троне, ее девчоночьего честолюбия, сотканного из рассказов старших о славных королевах Речи Посполитой?!
Сестрица Урсула никогда не хотела стать королевой, но ее доля, участь княгини Вишневецкой, ныне прочна и завидна. Не становится ли Марина на шаткий мостик с прогнившими досками, мостик, который едва выдерживает одного Димитра, но едва ли выдержит их двоих? Он – московский принц (Марина верила в это!), но он так не похож на принца и говорит странные речи, хвалит украинских хлопов и их непонятные обычаи и, что еще хуже, с сочувствием отзывается даже об еретиках-англичанах, врагах самого Наисвятейшего Отца, Папы Римского! Пусть англичане спасли Димитра от злодея Годунова, но они – реформисты, еретики, предатели святой веры! Все, кроме тех, кто в их стране остался верен Матери Католической церкви!
Димитрий поднес к губам задрожавшую ручку Марины.
– Мы непременно обвенчаемся, моя прекрасная панна! – сказал он. – Даже если для этого мне придется тайно принять вашу веру. Бог един, Марыся, но церквей и обычаев – множество. На Руси должно быть православным. У вас – католиком. Но все мы обращаемся к одному Богу в своих молитвах!
– И еретики-англичане?! И московские схизматики?! – возмущенно воскликнула Марина.
– И они, панна… Все они верят в Христа, Спасителя нашего.
– Надеюсь, мой принц, вы не станете оправдывать крымских татар, злейших врагов Речи Посполитой и Украйны? Они грабят и жгут наши села, уводят в рабство наших людей, продают в гаремы наших женщин!
– С ними нужно сражаться, панна! Всем славным рыцарям Речи Посполитой, Украйны и Московии!
– Но есть ли в Московии рыцари, принц? – усомнилась Марина.
– Есть, милая панна! – уверенно воскликнул Димитрий. – И я скоро стану первым из них… Первым среди равных. Как ваш король Сигизмунд!
Остров Хортица, 1603 год
Остров Хортица на славной и могучей реке Днепр стал одним из приютов царевича – после дома аглицкой торговой компании в Ярославле, монастырей на Белом море и в Южной Руси, подворья боярина Федора Никитича Романова, родича и тайного друга, Димитрий понимал, что он нужен Романовым не сам по себе, а как орудие для свержения ненавистного Годунова, но принимал и такую помощь. Но Романовы быстро попали при Годунове в опалу, и Димитрий потерял и это убежище. От Романовых он попал в семью дворян Отрепьевых и некоторое время воспитывался вместе с младшим отпрыском этого захудалого рода, всем обязанного Федору Никитичу, – Юшкой, Григорием. Димитрий знал, что Годунов велел называть его Самозванцем, Григорием Отрепьевым. Но подлинный Григорий служил ему, царевичу, и оказывал Димитрию услуги особого, тайного свойства, был его посланцем, связным между польским окружением царевича и недовольными Годуновым боярами.