Три минуты молчания. Снегирь
Шрифт:
– Боцман! – позвал «дед». – Ты парус-то – помнишь, где у тебя?
– В форпике [64] , где ж ему быть?
«Дед» заснеженной глыбой пробрался к нам на полубак, нашарил форпиковый люк сапогом, зазвякал задрайкой.
– Погоди ты, – боцман не вынес. – Ты в моё-то хозяйство не лазий. В форпик нахлебаем, так это нам в кубрик натечёт.
Он сам его отдраил, а мы – кто присел на корточки, кто лёг на палубу, чтоб хоть защитить немного форпик от носовой волны. Боцман там долго возился в темноте, чем-то гремел, звякал.
64
Форпик – объём в судовом корпусе между носовой оконечностью и первой переборкой, т. н. таранной, обязательно водонепроницаемой. Используется для хранения судового хозяйства. Доступ – через палубный люк.
– Где ж он тут есть, мой хороший? Где ж я его сложил? Да посветите хоть, черти!
«Дед» просунул в люк руку с фонарём. Боцман сидел на каких-то канистрах, с парусом на коленях.
– Да он же у тебя!
– Ну! Так ты думаешь – я его ищу? Я фаловый угол ищу. Специально я его сложил, кверху дощечкой, а вот не нахожу. Нет, это шкотовый…
Дрифтер заорал:
– Да тащи! Тут разберёмся!
– Разберёшься ты… Вот, нашёл! – Протиснул сложенную парусину в люк. – Руку-то не оборвите, я за фаловый держусь.
Он его не отпускал, ухитрился одной рукой задраить люк, а потом бежал за нами по палубе, спотыкался и всё-таки держал. Парусина развернулась у нас, углы волочились по воде и набухали, тяжелели, дрифтер в них запутался и упал. К нам ещё несколько кинулись навстречу, подхватили, поволокли. А боцман всё держался за свой угол.
– Держу, держу, ребятки! Главное – фаловый не потерять.
Парусину свалили на трюмный брезент. Она уже почти вся распеленалась, разлезлась тяжёлыми складками и покрывалась снегом, покуда он её привязывал к грота-фалу.
Из рубки кричали:
– Боцман! Что там с парусом? Есть парус?
– Щас будет!
Он подпрыгнул и повис на фале, с ним ещё двое повисли, и парусина – намокшая, тяжёлая тряпища – дёрнулась, поползла вверх по мачте, а книзу спадала серыми складками, почти даже не гнущимися. А мы, времени не теряя, разносили нижнюю шкаторину [65] по стреле, которая теперь стала гиком, и привязывали гика-шкот за утку на фальшборте. Те трое ещё и ещё перехватывали фал, передняя шкаторина ползла, вытягивалась вдоль мачты, и постепенно складки расправлялись, уже начали набиваться ветром, уже и гик начал дёргаться. И тут парусина ожила, первый хлопок был – как будто кувалдой по бревну, потом заполоскала, и разом выперлось пузо – косой дугой, латы на нём затрещали, с них посыпались сосульки. Холод палил нам лица, сжигал брови и губы, но мы стояли, задравши головы, и что-то в эту минуту в нас самих переменилось: ведь это была уже не тряпка, а – парус, парус, белое крыло над чёрной погибелью; такой же он был, как триста лет назад, когда мы по свету бродили героями и не знали ещё этих вонючих машин, которые и отказывают в неподходящую минуту. И даже поверилось, что раз мы это чудо сделали – ещё, быть может, не всё потеряно, ещё мы выберемся, увидим берег.
65
Край, кромка паруса.
«Дед» послюнил палец – хотя зачем его было слюнить? – поднял кверху, сказал:
– Полный бакштаг левого галса!
Я увидел его лицо под капюшоном – всё в морщинах и молодое.
– Боцман! Спасибо тебе за парус!
– Да кой-чего смыслим! – боцман ему ответил. – Не совсем по жопу деревянные.
– Молодец! Давай мне теперь четверых на откачку.
Помпа была там же, где мы её и бросили – в узкости, под фальшбортом, – только ещё снегом засыпана и завалена брезентом – с брашпиля. Вон его куда занесло.
Вчетвером – Шурка ещё, Алик и Васька Буров – мы эту дуру опять перевалили через комингс. Опустили шланг и тут лишь вспомнили, что он же не достаёт до воды!
– А хрен с ним, не достаёт! – сказал Шурка. – Сейчас сделаем, чтоб доставал. Вниз её, сволочь, смайнаем. – Он уже лез по трапу и помпу рвал на себя.
– Нелогично, – сказал Алик. – Он тогда доверху не достанет. Что от носа до хвоста, что от хвоста до носа – тот же крокодил.
– Тащи, крокодил!
– Да чего ты хочешь? – я спросил.
– Чего, чего! На верстак поставим, всё же повыше. А ты, салага, вниз не ходи, шланг будешь держать.
Стащили на верстак. Я на одном плече стал, Шурка на другом, а Васька Буров внизу, в воде, нажимал то на мой рычаг, то на Шуркин. Шланг зашевелился, помпа пошла тяжело.
– Качаем! – Шурка обрадовался. – Ну, как там, салага, не достаёт?
– Прелестно! – Алик ответил сверху. – Только его держать не надо. Я его просто дверью прижал. А сам буду ведром помалу. – Спустил ведро на штертике, зачерпнул и потащил кверху.
Очень это нам понравилось. Хоть и расплёскивалась половина. Алик смеялся:
– Малая механизация!
– Растёт салага, – сказал Шурка. – Такой умный стал – прямо дельфин.
– Дельфины – интеллектуалы моря. Нам до них далеко.
– Ты качай, качай! Не откачаешь – близко будем.
– Скажи мне, Шура, почему же мы раньше до этого не додумались?
– До чего?
– Помпу на верстак.
– Не всё ж сразу. Ты качай!
– А всё-таки, Шура?
– Уймись ты, салага. Там люди погибают, а ты разговоры разговариваешь. Качай!
Салага, однако ж, не унимался.
– Бедные мои бичи, – сказал он, – вот сейчас вы мне нравитесь.
– Ну? – спросил Васька. – Чем же?
– Вы мне сильно нравитесь, бичи.
Шурка спросил:
– Ты, часом, не рехнулся? А то скажи, сменят тебя.
– Не исключено. Все мы немножко рехнулись. Но я запомню эту минуту, бичи. Тут есть момент истины!
– Чего? – Шурка даже качать бросил.
Славное лицо было у салаги, но и правда – как у малость свихнутого.
– Как вам объяснить, что такое момент истины? Ну, это… когда матадор хорошо убивает быка. Красиво, по всем правилам.
– И чего тут хорошего? – спросил Васька. – Животную убить!
Алик призадумался.
– Да, это не совсем то… Но я остаюсь при своём мнении.
– Ничо, салага. – Шурка опять стал качать. – Мы тебя всё равно любим. Но ты качай всё-таки.
– Между прочим, – спросил Алик, – до каких пор я буду салага?
Мы опять бросили качать.
– Действительно, – сказал Шурка. – Оморячим его? Понимаешь, мы б тебя сейчас на штертике окунули, да ты и так мокрый. Считай – на берег ступишь, бич будешь промысловый по всей форме.