Три минуты молчания
Шрифт:
Гофмейстер, который всей нашей деятельностью заворачивал, сказал ему, Диме:
— На первый раз прощается. А вперед запомни: когда товарищи выходят, надо товарищам помогать.
Дима повел на него раскосым своим, смешливым взглядом.
— Я вот и помогаю товарищу.
— Травить помогаешь? Работа!
Дима сплюнул на палубу и отвернулся. И правда, говорить тут было не о чем. Но дрифтер чего-то вдруг завелся. Он еще после кухтыльника не остыл.
— Ты не отворачивайся, когда с тобой говорят, понял?
— Со мной не говорят, на меня орут, — Дима ему ответил через плечо. — А я в таких случаях не отвечаю. Или отвечаю по-другому… На первый раз прощается.
Дрифтер, как вылупил рачьи свои глаза, так и застыл. У него даже шея стала красной. Он, правда, и не орал на салагу, просто у него голос такой, ему по ходу дела много приходится орать на палубе. Но салага все равно был на высоте, а дрифтер уж лучше молчал бы. Вообще, он мне понравился, салага. Он мне еще в Тюве понравился, когда сети грузили. Понюхал и сказал Алику: "Лыжной мазью пахнут". Сколько я их перетаскал, а вот не учуял — и в самом деле, лыжной мазью.
— Ты сперва руку брось с вантины! — Дрифтер уже и впрямь заорал, встал над ним с кулачищами. У нас еще боцмана бывают дробненькие, ну а дрифтеру всю палубную команду нужно в кулаке держать, так что кулаки у него дай Бог. — А то еще на трех ногах стоишь на палубе!
— Пожалуйста, — сказал Дима. И убрал руку.
Тут из ребят кто-то, Шурка вроде Чмырев или Серега Фирстов, толканул дрифтера, увел в кап, и мы все хором скинулись по трапу в кубрик. Сели в карты играть, покамест кандей не позовет. Серега достал засаленную колоду и раздал по шестям. Пришел еще боцман наш, Кеша Страшной — ну, на самом-то деле он не страшной, а симпатичный, в теле мужичок, с чистым лицом, как с иконы, в довершение еще бороду начал ростить. До порта побалуется, а там жена все равно потребует сбрить. О чем мы тут заговорили? Да, боцман-то и начал мораль нам читать, — на что мы время золотое тратим, карты у нас с утра, лучше бы книжки читали.
— Все поняли, — Шурка ему говорит, — садись теперь с нами, а то у нас игра не заладится.
— Вот кеп вас застукает, он вам наладит игру. — Боцман взял карты, разобрал их и вздохнул. — Вообще-то на судне не положено. Это игра семейная.
— А мы что, не семья? — спросил дрифтер. — Мы и есть семья.
Тут как раз и явился Дима, взял полотенце с койки и сказал — так что мы все услышали:
— Семья! Пауки в банке, а не семья. Мы положили карты лицом вниз и поглядели на него. Он был хмурый и матовый от злости.
— Ну, как он там? — спросил дрифтер. — Все дразнит тигра?
— Не понимаю шуток, — сказал Дима. — Человеку плохо, а вы зубы скалите. Что за подончество!
Сказать между нами, дрифтер-то спросил из самого милого сочувствия. Он уже забыл начисто, как он орал на палубе. И из-за чего орал. Потому что палуба — одно, а кубрик — другое. Там свои интриги, а в кубрик пришли — все забыто, сели играть, ходи с шестерки. Но салага-то этого не знал.
— Ты озверел? — у дрифтера глаза на лоб полезли. — Чем я тебя обидел?
— Да нет, все в порядке. Это я тебя обидел. Если не повторится, возьму свои слова назад.
Дима кинул полотенце через плечо и пошел. Мы опять взяли карты. Но что-то нам теперь не игралось.
— Берут же инвалидов на флот! — сказал дрифтер. — И мытарься с ними. Еще и рот разевают, дерьма куски. Я положил карты снова лицом вниз и сказал ему:
— Ты, дриф, еще не понял, что ты сам кусок? Ты этого на палубе не понял? Так я тебе здесь, в кубрике, могу объяснить.
— Ну, кончили, — Шурка поморщился. — Не заводись. Но я уже завелся. Меня вот это дико бесит — как мы друг к другу относимся.
— Салага тебе урок дал — другой бы со стыда помер. Но ты не помрешь, не-ет! С таким-то лбом стоеросовым — жить да радоваться.
— Ладно, они тоже не помрут, — сказал боцман. — Злее будут.
— Зачем же злее, боцман?
— Зачем! На СРТ пришли. Тут им не детский сад.
— А, ну валяйте тогда. О чем еще с вами говорить!
— Нет уж, поговорим, Сеня, — сказал дрифтер. Лицо у него побелело, ноздри раздулись. — Ты же мне объяснить хотел. А не объясняешь. Только ругаешься. Лучше-ка вот я тебе объясню. Ведь мы, Сеня такие деньги получаем — ты их нигде не заработаешь: ни на заводе, ни в колхозе. Значит, работать надо со всей отдачей. Так мы еще с салагами будем возиться, учить их по палубе ходить? Они-то что думали — придут на траулер и сразу нам будут помощниками? Нет, Сеня, они этого не думали. А это, как ты считаешь, по-товарищески? Они моряками станут, когда мы последний груз наберем и в порт пойдем — денежки считать. Вот где от них-то помощь будет! А покамест они нам на шее камень. Они это должны усвоить. И рот не разевать, когда их уму-разуму учат.
— Ты научишь! В ножки тебе поклониться за такое учение.
— Валяй сам тогда учи. Если такой добрый.
Плечи у него выперли тяжело под рубашкой. И все он сверлил меня своими глазками. Устал я с ним говорить.
— С отдачей — это как, дриф? Доску всем хором приколачивать? А кто не вышел — всем хором на того и кидаться? Не будет у нас этого на пароходе!
Боцман засмеялся, сказал, глядя в карты:
— Откуда ты знаешь, Сеня, как у нас будет на пароходе. Как сложится, так и будет.
Васька Буров на своей койке вздохнул, отвернулся лицом к переборке.
— Охота вам лаяться, бичи, на пустое брюхо. Чаю попьем — и лайтесь тогда до обеда. А так-то скучно.
— И правда, — Серега стал собирать карты. — Что-то не шевелится кандей.
В кубрике еще один сидел, Митрохин некто. Совсем унылая личность. Я только заметил за ним — он с открытыми глазами спит. Даже ответить может во сне, такой у человека талант. Но хуже нету, если он тебя на вахте сменяет. Будят его ночью: "Коля, на руль!" — "Ага, иду". Тот, значит, возвращается в рубку, стоит за него минут пятнадцать, потом отдает руль штурману, снова приходит будить: "Коля, ты озверел? Ты же не спишь, дьявол!" — "Нет, говорит, иду уже". А сам спит дремучим сном.
Так вот, он сидел, слушал, морщины собирал на лбу, потом высказался:
— А вообще у нас, ребята, этот рейс не сложится.
Дрифтер повернулся к нему, его стал сверлить.
— Как это — не сложится?
— А не заладится экспедиция. Все как-то накось пойдет. Или рыбы не будет. Только не возьмем мы план.
— Свистишь безответственно! Ты скажи — какие у тебя предчувствия?
— Не знаю. Не могу точно сказать.
— Не знаешь, а свистишь.
Митрохин опять в свои думы ушел, лоб наморщил. Может, у него и в самом деле предчувствия, я чокнутым верю. Всем как-то грустно стало.