Три минуты молчания
Шрифт:
— Ты ж говоришь — чепуха.
— Та, что в корме. Но у нас еще в борту заплата.
Я что-то не помнил, чтоб мы еще и бортом приложились. Но, может, я и не почувствовал — когда такой толчок был с кормы?
— Постой, — сказал я «деду». — Но мы же правым стояли к базе, а заплата — на левом.
— Какая разница? От такого удара весь корпус должен был деформироваться. Когда обшивка крепкая — ей ничего, она пружинит, и только. Но если слабина… А у нас там, поди, на бортах все листы
— Шов пока не разошелся.
— Ну-ну, — сказал «дед», усмехаясь, — брякнуть-то легко: "не разошелся", а ты его хоть пощупал? Смотрел на него? А если и не разошелся, значит, попозже. Волна хорошая ударит…
— А по новой ее заварить?
— В доке. Там все исследовать хорошенько. Ну, поплыли?
Вечером, когда я шел от «деда», я все же посмотрел на нее. Свесился через планшир и ничего не увидел — ровные закрашенные швы. И нигде не сосало, не подхлюпывало.
Шурка Чмырев подошел, тоже свесился.
— Ты чего там высматриваешь?
Я ему рассказал, о чем говорил с «дедом».
— Из-за этой в порт? — спросил Шурка. — Да ей черта сделалось!
Я тоже думал, что черта.
В кубрике Васька Буров сидел верхом на ящике, помахивал гвоздодером и проблему решал — открывать или не открывать? Притащил он с базы три ящика с яблоками, с мандаринами и шоколадом, — и проблема была такая: если остаемся, тогда, конечно, открыть; ну, а если в порт? С нас ведь за них вычитать будут. А мы, может, еще и на аттестат не заработали.
Мы с Шуркой тоже ясности не внесли.
— Не знаю, что и сказать, бичи, — Шурка сразу в койку полез. — Трехнулся «дед». Не пробоину, говорит, а заплату в док пойдем перешивать.
Ванька Обод приподнялся в койке, выглянул из-за своего голенища.
— Так это он про нее акт составляет?
Я сказал, что да, про нее. Ванька от смеха затряс голенищем.
— Теперь, — говорит, — мне все ясно, бичи. Почему я матросом плаваю, а не «дедом». Разве ж простому дикарю до этого додуматься?
Васька Буров почесал свою лысину.
— Дак как, бичи? Открывать? Я — как все скажут.
— Не мучайся, — Димка ему посоветовал, — открой. Посмотрим на твои яблоки.
— Твое слово — последнее, салага. Ты вторым классом плаваешь, ты ишо на них не заработал.
— Неужели?
— Вот те «неужели». Весь ящик возьмешь?
— Весь нет. Нам с Аликом по два кило запиши.
— Пятнадцать — не хочешь? Или весь берите, или я его под койку задвину, пущай до порта лежит.
— Была не была, — Шурка сказал. — Я три кило возьму.
— Кто еще?
— Ты своим пацанкам — по три.
— Я не возьму, — сказал Митрохин.
— В гробу я их видел, твои яблоки, — сказал Ванька Обод.
Васька Буров постукал по ящику гвоздодером — может, еще кто отзовется, — и стал его задвигать под койку.
— Запиши на меня весь, — сказал я ему. Надоела мне ихняя бухгалтерия. Я всех угощаю.
Тут — только фанера затрещала. Тридцать кило в один миг растащили.
Мы лежали в койках, хрустели этими яблоками, когда «маркони» объявил по трансляции:
— Матрос Шалай, явиться за радиограммой.
Я взял десяток, пошел к нему. Была уже ночь, и мы одни стояли посреди бухты. Бородачи ушли на свою Джорджес-Банку. Огни в городке светились, как в тумане, а поверху, на шоссейке, мелькали красные огоньки и белые конуса от фар.
"Маркони" лежал одетый в койке, руки за головой. Сел, помотал чубиком, как с перепоя. Вся щека у него была расцарапана.
— Выпить хочешь? — спросил.
Я понял, что никакой радиограммы не было; просто, хотел меня одного позвать. Он вытащил поллитру «Московской», мы отпили по глотку из горлышка и закусили яблоками.
— Как находишь? — он показал на щеку. — Все, как полагается?
— Отдельная — не помогла?
— Точно. Но — подошли вплотную. Мне, Сеня, с первого раза не нужно. Со второго — оно надежней.
— А думаешь — еще подойдем к базе?
— И не раз, и не два, Сеня. Кеп ни за что в порт не уйдет. Он воду будет пить соленую, из моря, чтоб только на весь рейс остаться. Мало еще, он на лишний месяц останется — пока про этот «поцелуй» все забудут.
Мне хотелось про заплату сказать, но я как-то уже и сам в нее не верил. Только сказал:
— В таких случаях команда должна решать. Ситуация — аварийная.
Он усмехнулся криво.
— А что такое команда, Сеня? Это же я и ты.
— Тоже верно. Значит — за счастливый промысел?
Мы отпили еще из горлышка.
— Кстати, — сказал я, — чтоб не забыть. Ванька Обод у нас списывается, бабу свою хочет застать. Ты отбей-ка его бабе радиограмму, что он возвращается, — вдруг, и правда, застанет.
— Отобью.
Он помотал головой, вздохнул, опять потрогал щеку. Ему еще хотелось про свою Галю потравить, так это я понял.
— Слушай, — я спросил, — на кой она тебе нужна?
— Сам удивляюсь. А в общем — ни на кой.
— Влипнешь еще.
— Э, куда мне еще влипать! Меня от любого влипа трое потрохов сберегут, и баба такая, что только в гроб меня из когтей выпустит. Но я ж ей тут, на море, звон сделаю! И пускай до нее дойдет, я даже рад буду. Хочется мне, Сеня, хоть последнюю молодость от своей бабы отвоевать. — Он поерошил волосы. Очень уж они были редки. — Вот, до темечка доползет лысина — тут я вполне успокоюсь.