Три минуты молчания
Шрифт:
Я вышел. Фареры выплыли из дождевой завесы, и скалы нависли над полубаком, закрыли полнеба. Даже казалось — вот сейчас воткнемся. Но скала расступилась, блеснула спокойная вода, узенькая полоска, но такая голубая, так резко она отличалась от открытого моря. При самом входе в фиорд торчали камни, сплошь обсиженные чайками, кайрами. Эти камни, сколько я помню, лежат у Фугле-фиорда, откололись они от скалы лет, наверное, триста назад. Волна набегала на них с грохотом, с урчанием, они шатались заметно, и птицы взмывали, носились кругами и тут же садились снова — когда волна проходила
Мы прошли под камнями и сбавили ход. Фарватер здесь извилистый, скалы как стены в колодце, кажется, достанешь рукой или мачтой чиркнешь. По скалам струились ручейки от дождя, а на уступах видимо-невидимо птиц, крик стоял невообразимый. Морские птицы — те уж привыкли к нам, садятся спокойно на реи, на палубы, иной раз целая стая перелетная отдыхает и ни черта не боится. А береговушек — все тревожит: дым из трубы или гудок, или винт шлепает в узкости слишком гулко, или человек выйдет выплеснуть ведро — для них уже целое событие.
Мы прошли поворот, другой, и моря совсем не стало слышно, спокойная вода расходилась от носа ровными усами и хлюпала под скалами. Только два раза попались нам встречные, повыбегали на палубы рыбаки, смотрели нам вслед. Каждое слово слышно было, как в трубе. Жалко, я по-датски не знаю, мне бы их мнение хотелось узнать насчет нашей задницы. Фарерцы ведь мореходы первый сорт, здесь по лоции капитану разрешается брать лоцманом любого — с четырнадцати лет, хоть мальчишку, хоть девчонку. [51]
51
На Фарерских островах живут датчане, отделившиеся от метрополии. У них свой флаг, свой герб, своя столица — Торсхави. В основном рыбаки и овцеводы, они торгуют с другими странами рыбой, овечьей шерстью и мясом.
Бухта открылась — вся сразу, чистая, молочно-голубая. Только если вверх посмотришь и увидишь, как облака несутся над сопками, почувствуешь, что там творится в Атлантике. Ровными рядами — дома в пять этажей, зеленые, красные, желтенькие, все яркие на белом снегу. А поверху сопки, серые от вереска, снег оттуда ветром сдувает, и как мушиная сыпь — овечьи стада на склонах. Суденышки у причалов стояли не шелохнувшись, мачта к мачте, как осока у реки — яхточки, ботики, сейнера, реюшки, тут почти у каждой семьи своя посудинка.
Мы шли к середине бухты, к нашей стоянке — по конвенции мы к причалу не швартуемся, в крайнем случае раненого можно доставить шлюпкой. Отсюда видно, как ходят люди, собаки бегают, автомобильчики снуют между домами и по склонам сопок, там поверху проложена шоссейка.
Якоря отдавать — все, конечно, вылезли. Что значит — стоячая вода, сразу спать расхотелось.
Сгрудились на полубаке, Шурка прибежал с руля с биноклем, и все по очереди стали пялиться на берег. Вон рыбачка вышла — белье на веревке развесить, вон две кумы встретились и лясы точат, фарерскими сплетнями обмениваются, а нам все в диковинку.
— Эх, ножки! Швартануться бы. Потом бы всю жизнь вспоминал.
— Давай, плыви, кто тебя держит?
— Старпом! А старпом! К причалу не подойдем?
Старпом тоже из рубки в бинокль пялился.
— Какой ты умный! — говорит.
— Да хоть на часик — покуда кепа нету. Никто ж не стукнет.
На это он и отвечать не стал, будто не слышал.
В бинокль все радужно: песик бегает по снегу, фарерский песик, ластится к своей фарерской хозяйке, а та фарерскими ботиками притоптывает — ботики модные, а холодно в них. Фарерский пацан своего братишку катает на фарерских саночках, шнурки на ушанке болтаются… Почему так тянет на это смотреть? Неужели диво — люди, как и мы, тоже вверх головами ходят? Глупо же мы устроились на земле — вот море, одно на всех, сопки — такие же, как и у нас, бухта — для всех моряков убежище. А не подойдешь к ним, конец не подашь, не потравишь с этими фарерцами.
— А все ж, бичи, — сказал Шурка, — в заграницу приехали! Вроде даже и воздух другой.
— Никуда ты не приехал, — Ванька Обод ему угрюмо. — Все там же ты, в Расее. И воздух тот же. Что ты на эту заграницу в бинокль смотришь, это и в кино можно, в порту. Даже виднее.
Всегда найдется такой Ванька Обод — настроение испортить. А солнышко вышло, стало чуть потеплее, потянуло еле слышно весной. В такие дни на берегу хочется в море. А в море — хочется на берег.
— Скидывай рокана, бичи! — сказал Шурка. — Айда все по-береговому оденемся. Теперь уж до порта — ни метать не будем, ни выбирать. А что груза еще осталось — так его там берегаши и выгрузят.
Мы поглядели на старпома. Он все пялился на берег.
— Старпом, — спросил Шурка, — точно ведь в порт идем?
— Будет команда — пойдешь.
— Это как понимать? Может, еще и не будет? Остаемся на промысле? Нет уж, хрена!
Да ведь у старпома прямого слова не выжмешь. Молодой-то он молодой, а первую заповедь начальства железно усвоил: чего не знаешь — показывай, будто знаешь, только говорить об том не положено. Да он, плосконосый, оставят ли его старпомом — и то не знал. Но в бинокль, как генерал, глядел, план сражения вырабатывал.
— Покамест, — говорит, — ремонтироваться будем.
— Это само собой, — сказал Шурка. — С такой дырищей тоже мало радости до порта шлепать.
Больше всех ему верилось, Шурке, что в порт уйдем. И не стоялось ему, как жеребенку в стойле. А если подумать, чего мы там не видели, в порту, кроме снега январского и метелей, кроме «Арктики»? Да и этих-то радостей на неделю, не столько же мы заработали, чтоб куда-нибудь в отпуск поехать. Но великое же слово — домой!
Все-таки пошли переоделись. Я куртку надел. Вышли на палубу, как на брод, на набережную.
— Я теперь ни к чему не прикоснусь, — говорит Шурка. Он в пиджаке вышел, с галстуком. — Дрифтер скажет: "Чмырев, иди подбору шкерить!" А я ему — хрена, сам ее шкерь, а я теперь не матрос, я — пассажир на этом чудном пароходе.
— Сигару — не хочешь? — спросил Серега.
— Отчего же нет, сэр?
Серега вытащил «беломор», мы задымили, облокотились на планшир, сплевывали на воду. Ни дать, ни взять — на прогулочном катере, где-нибудь в Ялте.
— Слышь, старпом, — сказал Шурка. — А ты не переживай.