Три напрасных года
Шрифт:
— Я бы задумался на твоём месте — почему это женщины перестали меня стесняться?
Однажды поехал кавторанга с Захаром на вокзал, Афродиту свою с курорта встречать. Крохалёв жену целует, из рук не выпускает, Санька чемоданы тащит. Загрузились в УАЗик, тронулись. Из вокзала мужик выскакивает и прочь сломя голову. Выбежал на проезжую часть и Захару под колёса — Саня по тормозам. Крохалёв к сбитому мужику. Тот из положения лёжа — бац! — кавторанга по роже. В ответ начальник политотдела ка-ак приложился…. Мильтон бежит. Скрутили мужичонку. Оказывается, сидели два кореша досрочно освобождённых в зале ожидания, в картишки на интерес перекидывались, ну и заспорили. Этот того ножиком пырнул и наудёр. Бежал, оглядывался и залетел «УАЗику» под колёса.
Это к тому, что Захар, как начал службу с приключений, так без них уже не мог. Преследовали они его, как тень в солнечный день. И не сказать, что Санька какой-то ёрный был или любитель их — обыкновенный сельский парень, романтичный и влюбчивый. Катаясь по городу с кавторанга или его женой, а то просто по их поручениям, очень скоро нашёл себе зазнобу и так увяз в сердечном влечении, что ни дня, ни часа не мог прожить вдали от предмета обожания. Зачастил Саня в самоволки. Попадался, конечно. Патрон его раз прикрыл, второй…. Лопнуло командирово терпение, вызывает к себе Захарку.
— Права на стол. На дембель поедешь, тогда верну.
И отправил Саню с глаз долой, в ханкайскую группу. Вернулся матрос Захаров в плавсостав, мотористом на ПСКа-68. Гераська во все лопатки хотел отделаться от тупицы Сухина. До Захарика он меня всё шепотком уговаривал — напиши, мол, рапортишко: хочу на 68-ой, а он его протолкнёт по инстанции. Обещал отпуск краткосрочный, но я ни в какую. Теслик видел и рассказал, при каких обстоятельствах мичман Герасименко полетел за борт в ту памятную ночь. Ударил он меня сзади, подло, в голову — только вовремя я наклонился к канистре с маслом. Знал бы — хрен стал спасать. На ханкайском дне тебе, сундук, самое место. Смотрю, слушаю, отказываюсь и думаю: подожди, Николай Николаевич, я злопамятный — ещё сочтёмся. Таракан уже ходит передо мной навытяжку, и тебя построю.
Герасименко сам к Атаману — мол, из Самохвалова прекрасный старшина растёт, а Агапова к нему. Кручинин решение всех кадровых перестановок отложил до начала навигации. А чтобы знать, кто есть кто, отправил мотылей — кроме дембелей, конечно — на сборы в бригаду. Приехали, заселились в роту малых катеров. Саня в первую же ночь к зазнобе через забор помчался, но вместо её объятий угодил к патрулю — прямым ходом в погранотряд и на губу. Пять суток ареста приказом комбрига — как раз к нашему отъезду освободится.
А я под бригадного механа Трухлявого залетел. Заспорили на тему аккумуляторов. Он не прав, а упирается — морда красная, слюна через стол летит. Мне бы уступить, но как вспомню муки в топливных баках, и не могу простить ему его тупорылости. Каптрираза уже зубами скрипит:
— Что, много знаешь?
Я и сам не прочь скрипнуть, смотрю ему в глаза:
— Достаточно.
— Может быть, но на мастера не тянешь.
И зарубил мне мастера по специальности, а представление от Кручинина было. Жаль.
Четыре дня отзанимались, на пятый пошлёпали строем с малыми катеристами в отрядный клуб на встречу с делегатом 25-го съезда КПСС генерал-майором Константиновым. Сидим в зале, ждём, а Захарка, под присмотром конвоя, курит подле кучи снега. Два погранца-губаря таскают дары зимы широкими лопатами, а он курит — думу думает, пуская клубы. Не хочется ему ехать на Ханку, так далеко от своей любимой. Неплохо бы задержаться в Дальнереченске, хотя бы на губе, но до нашего отъезда. И тут судьба, ему показалось, улыбнулась. Идут те, кого мы ждём в клубе — делегат, начальник отряда и комбриг. Видят картину снегоуборки, и очень она их удивила.
— Ко мне, — говорит генерал-майор старшему матросу.
Захар сигаретку в угол рта, руки в карманах, подваливает:
— Чё?
Вы, конечно, можете и не поверить — воля Ваша. Но Захар в молодые годы прыгал на дула китайских автоматов, а тут какой-то генерал, к тому же безоружный.
— Чё? — спрашивает старший матрос генерал-майора Константинова, отличившегося ещё подполковником в боях на Даманском.
У сопровождающих шапки над бестолковками приподнялись от вздыбившихся волос.
— Вы в своём уме? — спрашивает делегат съезда моряка-арестанта.
— Да, — отвечает Захарка.
— Ну, так примите надлежащий вид — перед вами два старших офицера и целый генерал.
Захарка не спеша забычковал окурок, сунул в карман шинели, которую застегнул на все пуговицы и крючки (ремни у арестантов отбирают), ткнулся ладонью в висок:
— Старший матрос Захаров — отбываю пять суток ареста за самовольную отлучку из части.
— И чего вы добиваетесь — другого наказания или медкомиссии на предмет…? — Константинов постучал пальцем по виску.
— Я здоров, — объявил Захарка.
Командиры и высокий гость посовещались в кругу, скинулись правами, полномочиями и добавили Сане ещё пятнадцать суток.
— Есть! — ликовал Захар.
Мы Константинова отслушали и к Белову с предложением — организуй, товарищ мичман, культпоход в кино. Отъезд завтра — чем вечер занять? Пошли. Купили билеты в городском кинотеатре, но фильм посмотреть не удалось. Подкатывает моряк со «Шмеля»:
— С малых катеров? Ханкайцы? Выручайте, герои. Партизаны бочку катят — надо бы ответ дать.
Надо — дадим. Про кино забыли, идём в скверик, где обелиск сооружён погранцам, погибшим на Даманском. Партизанами прозывались призванные на переподготовку запасники. Им лет по сорок, плюс минус туда-сюда. Одеты, кто во что горазд — старые шинели, бушлаты, даже ватники. Шапки мерлушковые неизвестно какого срока, ремни брезентовые — одним словом, партизаны. Подвыпившие. Нас, вместе с Беловым шестеро, да столько же местных моряков. А эти валят и валят. Думали, бой будет — стенка на стенку. А они нас в круг взяли. Переговорщики выдвинулись.