Три недели из жизни лепилы
Шрифт:
Оля улыбнулась глазами. Потом повернула ручку на девяносто градусов по часовой стрелке, потянула дверь на себя и чуть приподняла.
— Вот мы и дома.
— Ты не запираешь?
— Замок с секретом.
— Не боишься, что секрет узнают?
— Секрет знают те, кто этого заслуживает.
Комнату, рассчитанную на двух студенток, занимали шкаф, холодильник, письменный стог со стулом и просторное ложе. При ближайшем рассмотрении ложе оказалось двумя пружинными матрасами, сдвинутыми вместе.
Спинки и прочие скрипучие детали были
Я шагнул на незанятый мебелью пятачок вытертого паркета.
— Твоя подруга тоже принципиально не пользуется ключами?
— Я живу одна.
— Наверное, любишь спать по диагонали?
— Мама тоже задавала вопросы. Нет, я люблю спать на расстоянии.
— От кого?
— От подруг, например. Иногда остаются на ночь.
Над столом висели книжные полки.
Вперемешку с профессиональными томами — Бредбери, Толкиен, Андерсен, Грин и Уайльд. Интересно, какие сказки она предпочитает — с хорошим или плохим концом?
Обернувшись, я увидел, как моя записка медленно, словно осенний лист, опустилась на пол.
— На эти выходные я почему-то решила остаться в Москве.
Все произошло до восторга естественно. Как восход солнца, первый снег и первый крик младенца. Мы забыли о приличиях, времени и соседях за стенкой.
Мы забыли о бутылке шампанского, брошенной за дверью.
Точнее, забыл я, а Оля весело рассмеялась, услышав об этом, и посоветовала не беспокоиться: шампанскому наверняка давно нашли применение.
На следующие тридцать восемь часов маленькая комната с большими окнами превратилась в сладкую тюрьму, дворец Тамары, шатер Шамаханской царицы.
Мы несколько раз спускались в кафе на первом этаже интеркорпуса. В полупустом кооперативном кафе на мою девушку пялились негры и арабы, а я чувствовал себя гордым обладателем самого бесценного сокровища в мире.
В понедельник я бесшумно перелез через Олю и сбрил двухдневную щетину. Мое существо переполняла необъяснимая бодрость.
Для кого-то любовь равнозначна половому акту, а половой акт — по энергетическим затратам — разгрузке энного количества железнодорожных вагонов. Несчастные! Им неведомо, как можно все брать и все отдавать. Все, что есть — без остатка. Без калькуляции дебита и кредита. Даже не брать и отдавать, а слиться, смешаться в коктейль, который не разделить на Ее и Его.
Я отметился на работе. Профессорша слиняла в начале двенадцатого.
В двенадцать я ворвался в Олину комнату с полной продуктовой сумкой на перевес. Лифт сломался, и мы решили, что одиннадцать этажей вниз и одиннадцать этажей вверх (да еще сто метров до интеркорпуса) — непозволительная роскошь.
Оля ждала меня в постели — убежала с лекции.
В пятницу я заехал домой. Забрал самое необходимое. Переезд в Балашиху всерьез не обсуждался, поскольку ежесуточно будет стоить нам трех с половиной часов, украденных у жизни.
Спустя неделю мы стали выходить в свет. У Оли потрясающий гардероб на любые случаи: длинные вечерние туалеты, тугие короткие платьица с немыслимыми молниями — спереди, сзади, до попы, от попы и на всю длину, джинсовые юбочки с разрезами…
Впрочем, для прогулок по окрестностям ей больше всего подходят штаны. Подышим свежим воздухом и так разохотимся, что на одиннадцатый этаж взлетаем, как две ракеты. Пока стаскиваю с нее брючки (Оля никогда сама не разоблачается), дохожу до точки кипения.
Самоистязание хорошо не всегда. Только под определенное настроение. Иногда угадаешь, иногда нет. Поэтому в качестве стандартной формы для вечернего моциона мы остановились на сарафанах для нее и трениках для меня.
Зачем вообще куда-то бегать?
Мы «освящали» не только придорожные кусты зеленой зоны Тропарева. Нас помнят камыши Клязьминского водохранилища, куда по расписанию ходил прогулочный катер с буфетом. Да и сами воды — в пятнадцати метрах от «лягушатника». И, естественно, катер, где мы исследовали все подсобные помещения.
В моменты острого взаимного влечения мы проявляли феноменальную изобретательность. Развратничали в дальнем углу театрального фойе — после третьего звонка, на заднем ряду в кино — после журнала, и даже на крышах жилых домов — в сухую погоду, а если шел дождь и дверь на крышу была заперта, довольствовались последним пролетом лестничной клетки. Мы предпочитали многоэтажки. После того, как однажды застряли в лифте. Тогда нам показалось, что ремонтники проявили чрезмерную прыть.
Олины госэкзамены проходили на «ура». Она, как и я, ощущала необычайный прилив сил и красноречия, хотя, надо признать, никогда и не ходила в троешницах.
Последний выпускной экзамен мы отметили в «Праге». Незадолго до этого я изъял из опостылевшей «Панацеи» уже раз украденное оборудование.
Оптом толкнул подвернувшимся кооператорам от стоматологии. В розницу распродал кое-что из кафедральных подвалов — преимущественно доверчивым и не слишком разборчивым курсантам из солнечных республик. Сменил «Виру», «Столешники» и «Шоколадницу» на «Макдональдс», «Пиццу-хат», «Баскин Роббинс» и Центральный рынок.
И праздники, и будни мы проводили вдвоем. Забыли друзей и знакомых. Все больше замыкались в своем счастье.
Я не испытывал недостатка в общении. Олин внутренний мир богатством не уступает внешности. Мы заговаривали на разные отвлеченные темы и вскоре убедились, что полностью совпадаем во взглядах на жизнь и людей.
Научились вести многочасовые беседы, не произнося и десяти слов. Берегли свои языки для другого.
Я не уставал от ее тела — прекрасного, нежного, гибкого. Не оболочки — рупора души. Мы растворялись друг в друге. Исследовали скрытые доселе уголки. Раскрывали самые сокровенные тайны. Не просто терли плоть о плоть, выбрасывая порции жидкости и подсчитывая оргазмы. Ничего из себя не выдавливали.