Три поколения
Шрифт:
— Где-то наша забубенная головушка?.. — тихонько шепнул он.
Алеша крепко обнял мальчика и долго не выпускал. В эту ночь они проговорили до рассвета. Несколько раз выходили во двор, кликали пестуна, ждали и снова ложились в постель, прижавшись друг к другу. Никодим рассказывал Алеше про пестуна, про тайгу и про зверей, Алеша — про Москву, «в которой жил его близкий товарищ»; о том, как «этот товарищ» попал в тюрьму, бежал от белых, тоже заблудился в тайге и чуть не умер от голода…
Лицо Никодима не видел Алеша, но по тому, как мальчик,
Уснули они, как показалось им, на одну минутку, но Настасья Фетисовна уже будила их:
— Да вставайте же! Явился ваш Бобошка. Поджарый. Есть ничего не стал — и без разговора прямым трактом под печку…
Глава XXXVII
В ожидании охотничьего промысла Никодим и Алеша направили старенький шомпольный дробовик, с которым охотился еще дедка Мирон. Ствол у дробовика был рыжий от ржавчины, в двух местах на нем белели оловянные заплатки, но стрелять из него было еще можно.
Алеша уже выходил во двор и с радостью помогал Никодиму в его несложном хозяйстве. Настасья Фетисовна подарила Алеше новое холщовое белье, свой новый зипун с расшитым плисовым воротником, а дед Мирон — заячью шапку.
Первый раз, когда они всей семьей весело и любовно обряжали Алешу, ему хотелось схватить их всех в охапку, и целовать, и смеяться, и плакать. Но усилием воли он подавил свои чувства и только краснел и застенчиво улыбался под сияющими их взглядами.
В зипуне Настасьи Фетисовны, подпоясанном цветной домотканой опояской, и в заячьей шапке деда, Алеша походил на молодого деревенского парня.
Ежедневно после ужина Никодим выходил во двор и с замиранием сердца прислушивался: не фыркает ли Пузан перед переменой погоды? Пытливо глядел на небо: не наливаются ли снеговые тучи? И, наконец, дождался. Снег начал падать с вечера и шел всю ночь. Алеша и Никодим несколько раз выбегали во двор и подолгу стояли, наблюдая, как безмолвно преображается земля.
Мягкие хлопья бесшумно падали на тайгу, на побуревшую, точно притихшую реку. Ультрамариновые сумерки отстаивались меж колонн деревьев. Тихо и торжественно обряжалась тайга в парчовые одежды.
Говорить не хотелось.
Свет лампы из окна избушки по-новому — золотым искристым лучом — лег на снежную пелену. И еще синей и гуще придвинулись сумерки к самым стенам таежной заимки.
— Ну, Алексей, пойдем! А уж завтра пороша!.. Всем порошам пороша будет!
Завтракали при огне. Никодим ел торопливо, часто поглядывая на окно. Насколько Никодим спешил во время завтрака, настолько медленно и обстоятельно одевался. Несколько раз он тепло запахивал зипунчик, туго перетягивал его опояской. Потом делал взмах руками, словно прикладывал винтовку к плечу, снова распоясывался и пробовал свободу движения рук, перетянув себя опояской.
Ружья и лыжи приготовлены были с вечера. Алеша, спортсмен
Его удивило, что Никодим отказался от кайка.
Небрежным, как показалось Алеше, щегольским каким-то движением мальчик всунул ноги в юксы, присел почти к земле с вытянутыми вперед руками и легко подпрыгнул вверх на полметра.
Лыжи, подошвы сапог и весь корпус охотника составили одно целое. Подавшись слегка вперед, он заскользил беззвучно.
Алеша пошел следом. На дворе Никодим вынул из чурбака топор и сунул за опояску.
— Это еще зачем такую тяжесть? — не удержался, спросил Алеша, но по безмолвному и вместе с тем насмешливому взгляду мальчика понял, что в этот момент он потерял уважение и как охотник и как старший на несколько лет.
— Без топора в тайге погинешь, как муха! — осуждающе сказал мальчик, и по тону его Алеша понял, что отныне Никодим безраздельно руководит им.
Через реку перешли по засыпанным снегом кладкам, неся лыжи на плечах. Под ногами вода казалась густой, буровато-желтой, и от нее дымными волокнами поднимался пар.
За рекой нырнули в синюю глубину леса.
Колодник, мелкий подлесок — все укрыло, засыпало, все сровняло. Тяжелые комья снега, повисшие на лапах дерев, гулко падали в мягкое ложе, обдавая охотников искристой пылью. За воротники зипунов, в рукава — всюду набивался пухлый снег и таял, обжигая разгоряченное тело.
— А лыжина в промысле сломится, а ночь пристигнет, а буря?.. — неожиданно возобновил разговор о топоре Никодим и на ходу повернул к Алеше веселое, раскрасневшееся лицо с черными сверкающими глазами.
Алеша виновато улыбнулся и безнадежно развел руками. Никодим остановился, шагнул навстречу другу, молча снял шомпольный его дробовик с плеча, повернул стволом вниз и снова повесил ему за спину.
— То-то я вижу, лесное дело у твоих рук не бывало. Набьется в стволину снег, вгорячах выстрелишь, а его и рзорвет…
Он так и сказал «рзорвет», припадая на «о», затем повернулся и заскользил по снегу. Охотники изрезали вдоль и поперек широкий увал тайги, сбежали в крутую падь, поднялись на следующий хребет, а следов белок не встретили. «Запала, окаянная!» — еще на первом увале определил Никодим.
Не удерживая лыж, он катнулся под головокружительный откос. Полы его зипунчика трепыхались от стремительного бега. Снежный вихрь крутился следом, густо запушил спину и шапку.
У Алеши замерло сердце, когда он, крепко опираясь на каек и тормозя, пустил с горы ходкие подволоченные лыжи. На первых же снежных настругах его подбросило, и он упал, зарывшись в снег головой.
Одна лыжина у него слетела и покатилась в лог, а когда Алеша спустился за ней, то увидел Никодима уже в полугоре следующего, еще более высокого, хребта. Он таинственно махал шапкой, указывая на снег.