Три повести о любви
Шрифт:
Она села на кровать и сказала:
— А тебе не кажется кощунством есть жареную картошку ложками?
— Меня больше волнует другой вопрос, — ответил я и достал из-под кровати флакон: — Вот этот.
— Спирт?
— Чистейший… Не пугайся, мы его сильно разбавим. До крепости законных наркомовских ста граммов.
— Мне чуть-чуть…
— Столько или больше?
— Спасибо, хватит…
— Послушай, надо бы где-то хлеба раздобыть. Я сбегаю к поварам?
— Подожди, я где-то видела кусок хлеба. Правда,
— Где?
— По-моему, в тумбочке, — Таня встала и пошла проверять.
— А!.. Вспомнил! Славка не доел. Рука никак не поднималась выбросить. Все-таки полгода ленинградской блокады… Да, этот! — подтвердил я, когда Таня вынула из тумбочки пересохшую корявую горбушку. — Я принесу воды.
— И вилки! — напомнила Таня.
Хозяйка словно ждала моего возвращения. Поигрывая всепонимающей, всепрощающей улыбкой, она достала из комода две серебряные, с монограммами, вилки, наполнила графин прозрачной колодезной водой из эмалированного ведра и тщательно протерла вышитым полотенцем два высоких фужера.
И тут в комнату как-то боком вошла Ганна. Не глядя на меня, она схватила метлу и принялась подметать и без того чистый пол. Мела она порывисто и сердито, точно выговаривалась без слов — одними взмахами метлы.
Когда я вернулся к Тане, Ганна еще долго и шумно возилась у общей двери.
— Знаешь, а эта девочка в тебя влюблена, — тихо сказала Таня. — Она ревнует тебя ко мне.
— Хоть переезжай на другую квартиру, — проворчал я, разбавляя спирт водой.
— А… ты уже в курсе…
— Так я же не слепой, — пожал я плечами и сел рядом с Таней на кровати: — Ну, давай выпьем!
— Давай.
— За что?
— За твое счастье, Гриша!
— Почему только за мое? — удивился я.
— А ты — пей за мое.
— За тебя, Таня!
— За тебя, дружочек!
Мы выпили. Таня замахала рукой и вся сморщилась. Я же не повел и бровью. Во всяком случае, так мне казалось.
— Чудо, — сказала Таня, распробовав после первых секунд водочно-спиртового ожога жареную картошку.
Я был полностью с ней согласен. Такой фантастической вкуснятины, к тому же по-домашнему обильной и сытной, я не ел года три, еще с довоенных, маминых времен.
— Когда кончится война, если останусь жив, буду каждый день есть жареную картошку, — помечтал я.
— Ты останешься жив, — сказала Таня.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю…
— Налить еще?
— Налей…
— За что? — поднял я фужер.
— За наш сегодняшний день, — аккуратно чокнулась Таня.
И опять мы выпили, как в первый раз, — она с отвращением, я даже не поморщившись. Меня смутил ее тост. С одной стороны, он открыто и волнующе обещал желанную близость, а с другой стороны — я чувствовал — скрывал в себе второй смысл, пока еще не распознанный и не разгаданный мною. Но в том, что он был, я не сомневался…
Мы снова нажали
— Ну и обжора я! — сказала Таня.
— Куда тебе до меня! — самокритично заметил я. — Я давно опередил тебя по всем показателям — вилкозахвату и вилкооборачиваемости…
— Тебе и положено, милый. Ты мужчина.
— Мне по традиции положено больше заниматься этим, — я потянулся за флаконом.
— Знаешь, а мы с тобой здорово… здорово окосеем, — весело смирившись со своей участью, предупредила Таня.
— Тогда отставить! — сказал я и отправил флакон под кровать.
— Туда ее… с глаз долой! — одобрила Таня.
— Бог ты мой, ты и вправду окосела…
— Нет… Чуть-чуть…
— Ешь! — я придвинул к ней сковородку. — Где твоя вилка?
— Вот, — показала она. — Смотри, какая изящная монограмма. Две… нет, три перевитые буквы… Б… Т… Э… Эва Бандровска-Турска…
— Кто, кто?
— Эва Бандровска-Турска… Тебе, ленинградцу, стыдно не знать это имя…
— Я не знаю еще сотни миллионов имен… Целых два миллиарда имен!
— Это известная польская певица. Одна — и ты заруби это на своем длинном носу — из лучших в мире.
— Бедный мой нос. Чего только я не должен зарубить на нем, — вздохнул я и обнял Таню. Она не противилась. — Ты думаешь, что это ее вилки?
— Не знаю. Может быть, это вилки английской королевы…
— Или какого-нибудь зажиточного местечкового еврея…
— Или русского белоэмигранта…
— Или…
— Или…
— Или…
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
— Тебе хорошо, милый?
— Ты еще спрашиваешь, — ответил я, устало целуя ее в подбородок.
Я ощутил на щеке легкое прикосновение губ.
— Сейчас спать? — тихо сказала Таня.
— Я уже вижу сон, — признался я. — Нет, в самом деле. Будто я забыл запереть дверь. А во дворе ходят какие-то люди. Один из них все время в окна заглядывает…
— Спи, дружочек. Ничего не забыто. И двери заперты, и окна завешены…
— Тань, ты любишь меня?
— Спи, дурачок… Спи, утро вечера мудренее, — сказала она и чмокнула меня в плечо.
Под поцелуем мгновенно угасло недоумение: почему утро вечера мудренее? Не вообще, конечно, а применительно ко мне?
Я обнял Таню и незаметно погрузился в сон…
Проснулся я от того, что вдруг обнаружил, что могу свободно поворачиваться в постели. Тани рядом не было. Я рывком присел на пружинящей сетке с жиденьким тюфячком и увидел в полумраке Таню. Она сидела на стуле и, подперев кулачком голову, смотрела на меня напряженным изучающим взглядом. Она была почти одета, в гимнастерке, в юбке, но еще без сапог — в одних чулках. В комнату через сдвинутую в одном месте светомаскировку проникали первые слабые лучи…