Три повести о любви
Шрифт:
Наверное, ученые с большой точностью могут сказать, какая вероятность встретить случайно в таком огромном и разбросанном городе, как Ленинград, знакомого человека. Оставим в покое тех, кто волей судеб вращается на общих орбитах: сослуживцев, театралов, постоянных посетителей художественных выставок и кинофестивалей, людей, живущих на одной улице или в одном доме. Возможно, даже будут названы цифры: одна тысячная, одна десятитысячная, одна миллионная. Что бы ни сказали, возражения бессмысленны: с наукой не поспоришь. И все же Ипатов был убежден, что существует еще какая-то другая, необъяснимая закономерность, почему с одними встречаешься часто, с другими редко, а с третьими вообще не встречаешься. При этом вопреки логике, смыслу, желанию. Зачем, скажем, Ипатову видеться с бывшим своим соперником, а ныне капитаном первого ранга в отставке Толей Замараевым, к которому ничего, кроме давней устойчивой неприязни, не испытывает? И живут-то они в разных концах города, и работают совсем в разных районах, и ездят на разном транспорте. А вот попадаются друг другу на глаза по нескольку раз в год. Причем иногда там, где, казалось бы, встреча может только присниться. Например, в глухом лесу, в ста километрах от Ленинграда, куда он со своей Машкой однажды отправился по грибы. Или же в ночном такси, водитель которого подобрал его
В то же время с Жанной, той самой рыженькой девушкой, которая пыталась отбить его у Светланы, а затем посвятила ему любовное послание в стихах, он за тридцать пять лет встретился всего один раз. Если не считать, конечно, первой встречи на дне рождения и второй — буквально через неделю — на автобусной остановке у Университета. Тогда он сразу понял, что она поджидала его: пропускала один за другим полупустые автобусы и украдкой поглядывала в сторону филфака. Заметив ее, он тут же повернул назад. Будь он пониже ростом, может быть, ему и удалось бы уйти незамеченным. А так, похоже, она все видела и поняла: когда он снова выглянул на улицу, ее на остановке уже не было.
Встретился он с ней только через тридцать лет. Произошло это в районной поликлинике, где Ипатов томился в ожидании своей очереди к участковому врачу. Одна из немолодых женщин, сидевших напротив, как-то странно на него поглядывала. У нее было одутловатое, нездоровое лицо с робкими следами косметики. Ее белокурые, тщательно уложенные волосы с тусклым неживым отливом, сами по себе были хороши, но от этого еще больше казались чужими и неуместными. До него не сразу дошло, что это обыкновенный парик. Лицо женщины было совершенно незнакомо, и все же в нем что-то легонько, едва ощутимо поскребывало память. Он понял: если и видел эту женщину, то очень давно. Он пересел к ней и спросил: «По-моему, мы где-то с вами встречались?» — «Конечно, — ответила она. — Я даже знаю, как вас зовут. Костя Ипатов?» — «Постойте, постойте…» — он еще не только не узнавал ее, но и не догадывался, из каких ярусов жизни явило их друг другу неумолимое время. Он до предела напрягал память, но состарившееся лицо с тихой грустью и ожиданием хранило свою тайну. Пора уже было признаться, что он «пас». Однако женщина сама опередила его. «Забыли?» — мягко упрекнула она. «Склероз… чертов склероз!» — стал оправдываться он. «Ладно, не ломайте голову, — пожалела она его. — Надеюсь, Светлану Попову помните хорошо?» — «Светлану?.. Жанна?» — наконец узнал он. И тут же вспомнил, как они сидели на низенькой скамеечке к целовались, как он ей тогда нравился и как она потом искала с ним встреч. Вспомнилось и ее любовное послание, как-то он даже похвастался перед домашними — вот, мол, какие стихи ему посвящали когда-то женщины. За это вся семейка подняла его на смех и долго обзывала Анной Керн.
Пока подошла их очередь (врач начала прием с большим опозданием, потом все время куда-то отлучалась), они успели о многом поговорить. Разумеется, в основном разговор шел о Светлане, с которой, как оказалось, их обоих связывали наиболее яркие воспоминания тех лет. Жанна, правда, помнила ее еще и по музыкальной школе, но тогда Светлана ничем особенно не выделялась среди других девчонок — ни внешностью, ни нарядами, ни положением родителей. «Вы не поверите, но у нее так же, как у других, находили в волосах гниды!» — громко сообщила Жанна. Но, к ее удивлению, Ипатов отнесся к этому безучастно. Прожив долгие годы в огромной коммунальной квартире, где в крохотных комнатках ютилось иногда по пять-шесть человек, он знал, как трудно было в то время устоять против натиска вездесущих паразитов. Когда Ипатов учился в пятом и шестом классах, у него тоже во время врачебных осмотров находили «бекасов».
Немало из того, что рассказала Жанна, было Ипатову известно. Но кое-что он услышал впервые. Мог ли он когда-то предполагать, что спустя тридцать лет от Жанны он узнает окончание истории трех персов. В общем, ничего страшного тогда не произошло. Эта троица сразу отказалась от всех своих поползновений, когда узнала, что она дочь какого-то советского дипломата. И даже подвезла ее на своей шикарной машине до дому. Только Светлана вовремя сообразила, что им незачем знать, где она живет, и попросила остановить машину на соседней улице, у чужого дома. Правда, потом добиралась пешком. По словам Жанны, в Светлане всегда поразительно уживались тяга к приключениям и осторожность…
Больше Ипатов с Жанной не встречался, хотя, судя по всему, она жила где-то неподалеку. Появилась, смутила давними историями и исчезла. Может быть, в ее явлении тоже был какой-то смысл?
На другой день ему впервые в жизни приснилась Светлана…
Ипатов поднялся на второй этаж и подошел к двери в актовый зал. Постоял, послушал: было слышно почти каждое слово…
«Целесообразно заметить, что Николай Яковлевич Марр, разрабатывая те или иные проблемы языкознания, никогда и ничего не брал на веру. Научные постулаты интересовали его лишь постольку, поскольку…»
Дальше Ипатов слушать не стал: все равно не в коня корм. Находясь в актовом зале, он, возможно, еще как-то смог бы взять себя в руки и сосредоточиться. Но здесь — на перепутье — его мысли то и дело невольно возвращались к Светлане. Чтобы скоротать время до перерыва, Ипатов зашел в свободную аудиторию и принялся зубрить к следующему занятию немецкие неправильные глаголы («…их бефеле… ду бефильст… ер бефильт… их гебе… ду гибст… ер гибт…»). Когда-то, общаясь с немцами, как с пленными, так и с гражданскими, он не очень задумывался над такими мелочами. Изъяснялся как бог на душу положит. Чаще всего прибегая, как это ему сейчас ясно, к глаголам неопределенного наклонения. И ничего — понимали! Он помнил, с каким почтением и серьезностью внимали они его корявым и натужным немецким фразам. И никто даже вида не подавал, что у них уши вянут от такого произношения. А он, охламон самонадеянный, еще в какой-то из анкет того времени, уже не помнит в какой, ничтоже сумняся написал, что владеет немецким в совершенстве. При одном воспоминании об этом его всего внутренне передергивало. Надо же написать такое! Впрочем, это был не первый и не последний случай, когда он не дрогнувшей рукой впрыскивал в автобиографию, а заодно и в анкеты свежую струю вымысла. При этом обогащение жизненного пути шло в основном за счет того, что могло быть, но по каким-то причинам не было. Вот как с немецким. Но наряду с подобным, в общем-то безобидным сочинительством он иногда позволял себе, как бы это сказать… словом, не останавливался и перед более рискованными сюжетами. Например, указал на пребывание в братской Югославии, хотя его дороги войны проходили значительно севернее. Только одному богу было известно, зачем ему это понадобилось.
Все-таки оставалось главное — ее л ю б о в ь…
В перерыве Ипатова в одном из коридоров поймала профорг группы. Ее затылок был вровень с его последним ребром. И вот этот детеныш, эта пигалица, эта малявка с неумолимой строгостью глазела на него из-под своих коротеньких ресничек. Надеть бы на нее школьную форму с передничком и отправить обратно учиться в седьмой или восьмой класс. Но хватке и воле этого ребенка могли бы позавидовать и взрослые. Тоном человека, сознающего свою власть и не последнее место в студенческой иерархии, она принялась отчитывать Ипатова:
«Костя, нас очень тревожит твое поведение и учеба. Мы думали, что будешь для всех положительным примером, а ты не только пропускаешь занятия и опаздываешь, но и учиться стал хуже. Как раньше хорошо отзывалась о тебе немка, а теперь и она говорит, что не узнает тебя. А сегодня? По столам вдруг стал бегать!»
«По скамейкам», — поправил Ипатов.
«Ну, по скамейкам, какая разница? Как дурачок какой-то!»
«А это уж не тебе судить!» — обиделся Ипатов.
«Ты думаешь, если ты воевал, то и спросить с тебя некому? Есть кому, можешь не сомневаться! В конце концов, ты своим поведением позоришь своих павших товарищей!»
«Ну, знаешь!» — растерялся Ипатов.
«Ты должен за них учиться!..»
«Катись ты знаешь куда?» — вспыхнул Ипатов и, круто повернувшись, пошел прочь.
Она что-то пропищала ему вслед, но он даже не обернулся.
У самой аудитории его догнал Валька Дутов:
«Ты чего не откликаешься?»
«Не слышал: такой галдеж!» — ответил Ипатов.
«На, держи свои конспекты!» — Валька положил портфель на свое острое колено и достал из него пачку тетрадей.
Ипатов взял: