Три повести о любви
Шрифт:
— Понимаешь, какая история, — продолжал Ипатов, — я по рассеянности не захватил с собой лекарств, от которых мне обычно становится легче. Может быть, они есть у вас?
— А вы правду говорите? — опять с недоверием спросила она.
— Неужели я похож на какого-нибудь жулика или бандита? — бросил на чашу весов свой последний козырь Ипатов.
— Нет, — подумав, ответила она.
— Ну вот и хорошо! Сбегай тогда к себе и посмотри, нет ли у вас этих лекарств… Запомни названия… валидол и нитроглицерин… валидол и нитроглицерин… Запомнила?
— Угу! — подтвердила она.
— Только, пожалуйста, побыстрее!
Она кивнула головой и скрылась
Потянулись минуты — долгие и томительные, и Ипатова уже начало одолевать сомнение: а вдруг не выйдет? Вспомнит, о чем предупреждали родители, и будет до их прихода сидеть взаперти. Его бы Машка, возможно, так и поступила, а он бы за это ее только похвалил…
И вдруг на четвертом этаже снова щелкнул замок и, широко распахнувшись, стукнула о косяк дверь. Так и не закрыв ее, девочка пулей пробежала по невидимой площадке и теперь лихо отстукивала своей крепкой обувкой по невидимым ступенькам. «Славный, добрый, мужественный человечек!» — с благодарностью подумал Ипатов.
И вот она уже в пределах видимости на одном из завитков лестницы. Бросив на Ипатова, скорчившегося на перилах, короткий, серьезный, озабоченный взгляд, девочка, не задерживаясь на пятом этаже, застучала сапожками дальше. В руках она держала плоский деревянный ящичек. С этого момента Ипатов мог уже хорошо разглядеть ее. Ей было лет десять-одиннадцать. Тонкие косички с шикарными голубыми бантами прыгали туда-сюда по спине. Как и тогда, когда она выглянула с четвертого этажа, Ипатова поразило ее бледное, почти без кровинки лицо, впрочем такое же, как у его Машки. Словом, дети эпохи научно-технической революции — жертвы непосильных школьных программ, необременительной физры (так, кажется, называются у них занятия по физкультуре), многочасового сидения у телевизора и чрезмерного родительского честолюбия. Была бы больше на воздухе, ох как заиграли бы ее круглые щечки с ямочками.
Теперь Ипатова и девочку разделял какой-нибудь десяток ступеней. Она по-прежнему смотрела на него в упор дружески-озабоченным, деловым взглядом.
— Ну что, нашла? — спросил он.
— Валидола и глицерина нет, — на ходу сообщила она. — Но может быть, вам другие лекарства помогут?
— Ты спутала, дружок: не глицерин, а нитроглицерин! — с усилием улыбнулся Ипатов.
— Нитроглицерин? — повторила девочка, останавливаясь.
С трудом выдвинув из ящичка крышку, она принялась лихорадочно рыться в ворохе порошков и таблеток. Держать на руках и еще искать было очень неудобно, и Ипатов посоветовал ей:
— А ты поставь его на ступеньку!
Увидев, что он говорит серьезно, девочка тут же расположилась со своим ящичком на ступеньках.
— Читай названия вслух! — сказал Ипатов. — И все ненужное пока откладывай в сторону!
Большинство названий было для нее совершенно непонятно, слишком мудрено, и она читала их по складам, стараясь не перевирать и все-таки безбожно перевирая. Когда встречались одни латинские слова, она показывала Ипатову. В основном здесь были средства от простуды и кишечных заболеваний, то есть те лекарства, с которыми имеет дело все человечество, независимо от возраста и здоровья. Они дважды проверили все содержимое ящичка и не обнаружили ничего подходящего. Что ж, родители у нее, видно, люди молодые и в сердечных средствах пока не нуждаются.
— Что же будем делать? — спросил Ипатов.
— Не знаю, — печально ответила девочка,
— Как тебя звать?
— Наташа.
— Наташа, у вас дома есть телефон?
— Есть! — вскинула она голову, словно предчувствуя, что вопрос задан не случайно.
— Теперь нам не остается ничего, — продолжал Ипатов, — как вызвать «скорую помощь». Сходи и позвони по ноль три, попроси приехать, скажи, что сердечный приступ!
Смахнув со ступеньки все в ящичек, девочка поднялась и понеслась вниз по лестнице.
— Скажи: очень, очень плохо с сердцем! — крикнул вслед Ипатов.
— Скажу! — ответила она на бегу, бросив на него свой неизменно короткий, озабоченный, деловой взгляд.
Когда девочка была где-то на последних ступеньках перед своим этажом, Ипатов вдруг вспомнил о неработающем лифте.
— Наташа! — окликнул он ее.
— Что? — она подбежала к перилам и испуганно взглянула вверх.
— Проверь, плотно ли прикрыта дверца лифта?
Она в мгновение ока съехала на свою площадку. Через секунду до Ипатова долетел знакомый щелчок дверной ручки.
— Теперь плотно! — сообщила девочка, подходя к перилам.
— Спросят мою фамилию, — сказал Ипатов, — скажи: Ипатов! Константин Сергеевич!
Она кивнула своей белокурой головкой и убежала.
На этот раз ждать долго не пришлось. Она вернулась через несколько минут, размазывая по лицу слезы.
— Что случилось? — с предчувствием какого-то нового осложнения спросил Ипатов.
— Сперва… она сказала, — плача, рассказывала девочка, — что от детей… они… вызовы не принимают… Говорит… пусть… позвонит… кто-нибудь из взрослых… А когда я ей сказала… что одна дома… она сказала… чтобы я позвонила… на неотложку… А когда я позвонила и… сказала, что вы… не из нашего дома и… лежите на лестнице… там сказали, чтобы я… опять… позвонила… на «скорую помощь»…
— Не плачь, дружище! — крикнул Ипатов — Что-нибудь мы все-таки придумаем… Слушай! Ты им сказала, что у меня сердечный приступ?
— Ска-за-зала…
— А они что?
— А они сказали… что пить меньше надо…
— Ну хорошо! — сказал Ипатов. — Позови кого-нибудь из соседей!
— Сейчас! — мгновенно отозвалась она и побежала куда-то в глубь своей площадки…
Родители опять не спали: у них горел маленький свет. Лежали, дожидались его возвращения. Как только он заявился, отец тут же выключил свет. Ипатов на цыпочках прошел к себе. Прямо в верхней одежде, в сапогах повалился на кровать, одним духом взгромоздив ноги на спинку. Блаженная улыбка не сходила с его лица. Со стены на Ипатова с непонятным укором глядели апостолы Петр и Павел (эту репродукцию картины Эль Греко, отпечатанную в Мадриде, он привез из Германии — взял ее в доме какого-то гитлеровца, бежавшего на Запад. Еврейские лица обоих апостолов, по-видимому, не очень шокировали владельца особняка). Ах, вот почему укор! Ипатов перенес ноги на пол, снял промокшие сапоги.
За тонкой перегородкой скрипнула кровать, знакомо шаркнули старые комнатные туфли: мама все-таки не утерпела, решила, вероятно, пока он не спит, спросить, где был и что делал. Ему да не знать своих родителей. Так и есть: портьера шевельнулась, и в комнату заглянула мама. На бледном лице ее черные глаза казались огромными.
«Можно к тебе?»
«Что за вопрос? Давай!»
Смущаясь своей ветхой ночной рубашки и все время оправляя ее, мама зашла в комнату и присела на кровать.
«Ты чего не раздеваешься?» — спросила она.