Три повести о любви
Шрифт:
«Теперь не уйдет, гад!» — все больше заражаясь азартом преследования, приговаривал водитель. (Потом, с годами, эта история в изложении Ипатова обрастала все новыми и новыми подробностями. Недаром он был все-таки сыном своей матери — великой фантазерки. Сказывалось и влияние детективов. Чего только не было в этой нескончаемой импровизации: и головокружительная погоня по ночному городу, и милицейские свистки, и прыжки через разведенные мосты, и даже стрельба.) Между тем «кадиллак», кажется, и не подозревал, что за ним велась слежка. Шел он ровно, нигде не прибавляя и не убавляя скорости. Да и улица Герцена была слишком короткой, чтобы устраивать на ней автомобильные гонки. У «Астории» «кадиллак» повернул вправо и остановился у щедро освещенного главного подъезда. Такси притаилось неподалеку за трофейным
«Пора!» — сказал Ипатов водителю, который уже давно приник к баранке, готовый по первому же знаку продолжить преследование.
Такси рванулось и через некоторое время пристроилось в хвост к «кадиллаку».
«Вот так и идти, не отрываться! — распорядился Ипатов. — Ничего, пусть заметят, даже лучше!»
«Кадиллак», перевалив через горбатый Синий мост, устремился по проспекту Майорова. «Наверно, потребовала, чтобы отвезли домой», — предположил Ипатов…
Быстро приближалась Садовая. Если «кадиллак» повернет вправо, дело кончится тем, что уже через пять-десять минут Светлана будет под крылышком у родителей. Но если продолжит путь к Фонтанке или свернет влево, то еще неизвестно, как все обернется. Впрочем, пока шофер верил в высокие цели преследования, пока в его глубоких глазницах темнела непреклонность, этим типам, надо думать, ничего не улыбнется. Потребуется, он будет гонять машину по их следам хоть до утра. Вот только чем потом расплачиваться с ним? Уже сейчас на счетчике… Нет, лучше не смотреть… Ипатов отвел взгляд: там будет видно…
Вправо! Мнение Ипатова о не то турках, не то греках резко стало меняться. В конце концов, никто не заставлял их отвозить Светлану домой. В наказание за непокладистость они могли высадить ее из машины еще на Исаакиевской площади. Что ж, в любезности им не откажешь, если это, конечно, любезность. Интересно, заметили ли они, что за ними с самого Невского проспекта подозрительно-неотступно следует такси? Или, может быть, были настолько увлечены своей очаровательной спутницей, что уже больше ни на что не обращали внимания?
Но только Ипатов подумал так, как тут же начал действовать никогда не дремлющий закон подлости. Когда до поворота на Садовую оставался какой-нибудь десяток метров, уличную тишину вдруг разорвал оглушительный треск лопнувшей камеры, и «эмка» стала оседать на правый бок.
«Вот и доехали, мать твою так!» — выругался шофер.
«Постойте!» — Ипатов выбрался из машины и в один миг добежал до угла: «кадиллака» уже не было, впереди во мраке мелькали какие-то легковушки, но очертания их были неясны.
Ипатов бегом вернулся к таксисту, который уже доставал домкрат.
«Слушай, браток, может, доползем как-нибудь? Здесь совсем рядом!»
«Разве теперь догонишь их?» — вздохнул водитель.
«Хорошо, — вдруг решил Ипатов. — Я сбегаю посмотрю, а вы тем временем колесо замените!»
«Думаете, запаска лучше? — заметил тот. — Тоже заплата на заплате!»
«Я скоро вернусь!» — на ходу пообещал Ипатов.
«Товарищ! — крикнул ему вдогонку таксист. — На всякий случай позвоните завтра в таксопарк, скажите, что выполнял задание. Фамилия моя Матюшин!»
«Обязательно!» — отозвался Ипатов и вдруг ужаснулся тому, что ведет себя по отношению к этому простодушному и доверчивому человеку как последний мошенник. Даже если придется вернуться, то с чем? С извинением, что нечем заплатить? Или с решением свалить все на соответствующие органы — мол, за ними не пропадет?
Ипатов резко остановился и побежал назад.
Таксист удивленно уставился на него.
«Если я не вернусь, мало ли что, — запыхавшись, проговорил Ипатов и сунул ему в руку последние трешки: — Вот возьмите! Все, что с собой! Может, тут и меньше…»
«Да ладно! — сказал шофер и, наскоро сосчитав деньги, положил их в карман. — Позвоните только!»
Ипатов кивнул головой. Хорошо, если шофер не заметил этого в
Народу на улице уже почти не было, за те две-три минуты, пока Ипатов бежал по Садовой, ему навстречу попался один прохожий. При виде мчавшегося во весь опор высокого человека в распахнутом громоздком пальто он быстро и испуганно посторонился. И потом еще долго, пока Ипатов не скрылся за поворотом, смотрел вслед.
Несмотря на темноту, кое-где разбавленную светом редких фонарей, взгляд Ипатова сразу уперся в знакомо выступающий подъезд и, не обнаружив рядом «кадиллака», лихорадочно заметался по ночной пустынной улице. Машина провалилась как сквозь землю…
Все! Дальше ему нет пути… Он лежал грудью на перилах между шестым и пятым этажами, распластав длиннющие руки. Эти счастливые, ах, какие счастливые ступеньки вниз его вконец доконали: он уже не мог ни шевельнуться, ни вздохнуть. То есть он дышал, дышал естественно, но почти украдкой, незаметно для боли, чтобы обмануть и перехитрить ее. До чего странное, не додуманное до конца существо — человек. Одного жизнь все время волтузит как попало, и ничего, только почешет тот ушибленное место и бежит дальше. И болезни-то какие: инсульты, инфаркты, операции на внутренних органах, да еще не раз и не два. Казалось бы, живого места на человеке нет, а он не только помирать не собирается, но и продолжает хватать полными пригоршнями блага и радости жизни. А другой — с первого же сердечного приступа, с пустяка какого-нибудь, со стакана водки или от гриппа отдает концы. И самое поразительное, что ни тот ни другой не видят дальше собственного носа. Вот как он, Ипатов. Сколько ему осталось жить — даже само сердце не знает. Увы, оно тоже не видит дальше своей боли; что пострашнее, хранится в тайне и от него, ибо конец человека есть и его конец. Ипатов поморщился: самое время разводить философию. Лучше подумать о том, долго ли он сможет простоять в такой позе. Поза, разумеется, вполне кинематографична. Он что-то не помнит подобных кадров: смерть на перилах. На ступеньках — было, на лестничных площадках — было, в лестничных пролетах — почти в каждом втором или третьем детективе. А вот на перилах — с распростертыми, как на кресте, руками — он при всей своей любви и ненависти к кинематографу (постоянный пропуск в Дом кино, жена — член какой-то секции, кажется даже не одной. «Знакомьтесь, мой муж… Заслуженный зритель республики!» Как трогательно! Как мило! О, Бельмондо! О, Клод Лелюш!) что-то не припоминает. Впрочем, случись т о с а м о е, он в два счета вылетит из своего уникального кадра — сползет на ступеньки и под тяжестью своих ста двух килограммов пойдет кувыркаться до следующей лестничной площадки. А там уж ему не дано будет выбирать позу…
И вдруг на мгновение Ипатов позабыл о боли: где-то внизу, возможно, даже в самом, самом низу хлопнула дверь. Он весь растворился в тишине, вслушиваясь в неясные далекие звуки. Но шестиэтажная глубина, закупоренная лифтом, скрадывала или, вернее, почти скрадывала шаги: как будто — или ему это показалось? — быстро простучали чьи-то легкие каблучки. Ипатов одним духом спустился еще на ступеньку (дальше не пустила боль) — словно оттуда слышимость была лучше. И в этот момент он действительно услышал, как вошедший тщетно пытается вызвать лифт: где-то, по-видимому, была неплотно прикрыта дверца. Да так можно нажимать кнопку до второго пришествия! Неужели есть еще в городе люди, которые не знают, как пользоваться лифтом? Или же там, внизу, ставится эксперимент: чья возьмет? Как и следовало ожидать, верх взяла современная техника.
Оставив бесполезную кнопку в покое, неизвестный с юношеским азартом принялся за лестницу. Сперва он простукивал ее, как молодой, изрядно проголодавшийся дятел, затем, видно, ему это надоело, и он стал перемахивать сразу через две, а то и три ступеньки, потом его, в общем-то, легкие шаги неожиданно отяжелели и замедлились. Если сейчас крикнуть, позвать на помощь, то все равно с такого расстояния не разберут ни слова, только можно вспугнуть, а там, как уже это было: «Мой дом — моя крепость!» Лучше ждать до самого последнего момента. Но еще важнее не упустить. Это самое страшное. Не дай бог, опять остаться один на один со своей болью, которая в любое мгновение может оборваться, говоря высоким штилем, извечной тишиной.