Три прыжка Ван Луня. Китайский роман
Шрифт:
Три недели странствовал Ван по срединной части провинции Чжили, посылал гонцов в крупные селения и города, которым еще раньше, из Шаньдуна, сообщил о том, что у-вэй, возглавляемые Ван Лунем из Хуньганцуни, являются союзниками «Белого Лотоса», — и потому люди должны оказывать им всяческую поддержку. Посланцы Вана выдавали себя за продавцов инжира; в их узких коробах лежал, прикрытый винными ягодами, наследственный меч Чэнь Яофэня, Желтый Скакун, а также письмо Вана, зашифрованное по системе «Белого Лотоса»: после определенного иероглифа, который указывал сам гонец, нужно было читать каждый третий, а с какого-то места — каждый седьмой знак; далее, после оговоренного знака, — каждый второй и потом каждый четвертый. Очень скоро тайная помощь «Белого Лотоса» стала достаточно ощутимой:
Одновременно Ван Лунь изменил правила, касающиеся образа жизни: он желал, чтобы отныне в более бедных районах братья и сестры рассредоточивались, как бы растворялись среди обычных жителей деревень, селений, городов. Ван пошел на этот шаг, уступив настояниям двух членов «Белого Лотоса», которые довели до его сведения, что не одобряют строгой изоляции «поистине слабых» и их «совиных привычек» [136] ; союз, мол, должен существовать не только на бумаге, так пусть же под сладкими винными ягодами «слабые» не прячут клинок раздора. Но Ван все-таки разослал вожакам своих отрядов тайное указание: прежде чем братья и сестры отправятся в обычные поселения, их следует предупредить, чтобы они не смешивались с братьями из «Белого Лотоса», не отождествляли себя с ними полностью. «Друзьями отечества» являются, конечно, и те, и другие, но одни лишь у-вэйвсегда будут оставаться мирными и страдающими — самыми подлинными — детьми своего неимущего народа; а народ этот никто по-настоящему не вовлечет в войну, потому что он как вода — обладает свойством текучести и принимает форму любого сосуда.
136
…и их «совиных привычек»…В Китае существует пословица: «Сова не признает родства».
После того, как Ван Лунь, пребывая в срединной части Чжили, позаботился о безопасности братьев и сестер, он мог бы воздержаться от всякой дальнейшей деятельности и заняться личными приготовлениями к Великой Переправе. Однако лошадь, раненая стрелой в бедро, не может спокойно щипать траву, а ветер, если он хочет вырвать из рук солдата знамя, ни на мгновение не прекращает своих усилий. В то лето у Вана бывали вечера, когда он, сидя в какой-нибудь чайной на обочине лесной дороги, вдруг задумывался о Ма Ноу — и от одной этой мысли все в нем судорожно сжималось. Однажды, переступив через свою гордость, он послал гонца, проворного молодого человека, с письмом к Ма Ноу: мол, пусть Ма забудет об их последней встрече и вернет ему, Вану, человечьи души, которые ныне одурманены ложью; и пусть сам возвращается вместе с ними. Больше о том гонце никто не слышал.
о чем говорил Ма Ноу: никогда еще благочестивое рвение братьев и сестер, их сердечная мягкость, умение радоваться жизни не были так велики, как после того утра, когда они громогласно, ни от кого не таясь, назвали себя «расколотыми дынями». Никто из них больше не общался с «посюсторонним» миром; но в местностях, через которые они проходили, шепотом передавались слухи о том, что над всеми ними витает неземное блаженство.
Однако прежде, чем «расколотые дыни» добрались до отрогов Тайханшаня, что начинаются к северу от Шуньдоу, на бесконечную вереницу братьев и сестер напала банда разбойников. Была вторая половина дня, накрапывал дождь, люди шагали по однообразной лессовой равнине. В обозе тащились телеги, широкие повозки; на них-то и набросились вооруженные бродяги, числом около восьмидесяти, — в надежде на хорошую добычу. Но обнаружив там лишь заготовленные для строительства доски, немного риса, бобов и воды, да плюс к тому больных, они обозлились, перевернули телеги, осквернили воду, забрали мешки с продовольствием. Сопровождавшие обоз братья разбежались; шестерых самых смелых, которые хотели забрать с собой больных, бандиты разогнали сами, пинками и сабельными ударами плашмя. Одному, который попытался было урезонить бандитов, эти последние, смеясь, отрезали язык и привязали на его же лоб. Поняв теперь, с кем имеют дело, они устроили шутовскую облаву на сестер. Под заунывные
Между тем, основная часть отряда, возглавляемая Ма Ноу и старейшими братьями, продолжала двигаться вперед. Но и здесь усилилась неразбериха выкриков, гримас растерянности, подкашивающихся колен. Шедшие сзади напирали на вожаков и пытались их остановить. Те же отделывались от непрошеных советчиков: с силой отталкивали протянутые к ним руки, отрицательно качали головами, шли дальше, стряхивая чужие прикосновения со своих спин.
Чего хотят эти братья и сестры! Разве они не знают, в чем состоит драгоценное учение их союза? Не противиться! Или они забыли?
Но братья побледнели именно потому, что только сейчас осознали гибельность своего учения, обрекавшего их на ужасное одиночество. Они беспокойно кружили на месте, с трудом отрывали испуганные взгляды от хвоста колонны, насильно принуждали собственные ноги следовать по стопам Ма Ноу. Затянули — лишь бы заглушить терзавшие их крики — песню, предназначенную для своих же ушей. Призывали на помощь местных духов, утешали друг друга.
Ма Ноу медленно шагал вместе со старейшими братьями под моросящим дождем. Старики, стиснув руки, шептали что-то, переглядывались, вдруг резко останавливались, желая одного — чтобы земля разверзлась и поглотила их всех. Ма Ноу от удивления распахнул, глаза; и окоченел в приступе немой ярости. Что-то уж слишком они взволнованы, может, хотят схватиться за кинжалы и ножи? Различие между этим страданием и любым другим — в чем оно состоит? Различие вообще — в чем оно? Да, приходится принуждать себя, чтобы считать происшедшее хорошим, даже очень хорошим, чтобы боготворить его — потому что это есть судьба. Это-то и есть судьба.
И он принудил себя и их обернуться, издали, через лессовую равнину, наблюдать, как бандиты насильничают над братьями и сестрами, глотать этот горький яд. По его указанию братья — что было неуместно и глупо — запели. Они бросались на влажную землю, в отчаянии прислушивались к долетавшим до них страшным звукам. Потом столпились вокруг коленопреклоненных — возносивших хвалу насилию? — вожаков.
Тишина, затаившие дыхание зрители. Гигантские театральные подмостки, визг связанных сестер, обнаженные нежные тела, палки, с треском обрушивающиеся на головы братьев, рев, конский топот, хныканье больных, пустая равнина, дождь.
Вокруг обломков телег все слиплось в единый ком. Когда промокшие под дождем больные вдруг принимались жаловаться, братья не смели взглянуть в лицо друг другу. Когда кто-то из покалеченных хрипел, разевая кровоточащий рот, они отворачивались.
Вечером, на стоянке в окрестностях торгового села, все обсуждали случившееся; Ма оставался невозмутимым. Вообще говорили немного. Люди расходились со стонами, с перекошенными болью лицами. В кругу братьев и сестер происходило какое-то брожение, нарастало смутное беспокойство.
Пятьдесят братьев ночью собрались вместе и отправились в торговое село, на поиски разбойников. Там они узнали, что эти бандиты угнездились в деревушке, расположенной дальше за селом, и что ни властям, ни частным лицам до сих пор не удалось разорить их логово. Местные жители сообщили также, что троих захваченных девушек сразу увезли в Шуньдоу, восьмерых же пока держат под охраной в деревне.
На следующую ночь братья ворвались в указанные им дома той деревни и вступили в схватку с преступниками, которые, решив с перепугу, что на них напали солдаты, быстро обратились в бегство. Сестер нашли и освободили, убитые же — двое преступников и трое братьев — остались лежать на залитой лунным светом деревенской улице.
Братья настолько воспряли духом, что уже назавтра отправились в город и выяснили, где находятся еще три их сестры: как оказалось, девушки попали в один из подозрительных «домов радости». Вечером смельчаки группами по три-пять человек наведались в тот дом, задержались, выдавая себя за обычных посетителей, до третьей ночной стражи, потом без каких-либо трудностей взломали двери, забрали девушек, весь следующий день прятались вместе с ними у городских нищих, а через неделю, сделав большой крюк, вернулись в лагерь Ма Ноу, в цветущие предгорья Тайханшаня.