Три секунды
Шрифт:
Такси скользило вперед в неплотном потоке вечернего транспорта, обширные парки и красивые посольские особняки мелькали за немытым стеклом — машина приближалась к Мокотуву. [14] Хоффманн похлопал водителя по плечу и попросил остановиться — ему надо было сделать два звонка.
— Выйдет дороже.
— Остановите, пожалуйста.
— Тогда еще двадцать злотых. Вы заказывали машину без остановок.
— А ну останови!
Хоффманн наклонился вперед и зашептал шоферу на ухо, небритая щека влажно блестела, когда машина съехала с улицы Яна Собеского и остановилась между газетным киоском и пешеходным переходом на аллее Винценты Витоса. Хоффманн стоял посреди холодного вечера и слушал усталый голос Софьи — Хуго и Расмус, взяв каждый свою подушку, уснули на диване возле нее, завтра утром рано вставать, их детский садик везут на экскурсию в заповедник Накка — что-то на тему леса и весны.
14
Мокотув — район Варшавы.
— Слушай…
— Да?
— Спасибо за цветы.
— Я люблю тебя.
Он так любил ее. Ночь без нее — вот что ему сегодня предстоит пережить. Раньше, до Софьи, он не чувствовал, как одиночество затягивает удавку у него на горле в гадком гостиничном номере, не знал, что нет смысла дышать, если тебе некого любить.
Хоффманну не хотелось нажимать «отбой», он все стоял с телефоном в руке и рассматривал какой-то дорого отделанный дом, надеясь, что голос Софьи еще побудет с ним. Однако этого не случилось. Хоффманн взял другой телефон и набрал еще один номер. На востоке США скоро будет пять часов дня.
— Паула встречается с ними через тридцать минут.
— Хорошо. Но, кажется,ничего хорошего.
— У меня все под контролем.
— А вдруг они потребуют ответить за неудачу на Вестманнагатан?
— Неудачи не было.
— Погиб человек!
— Здешним это не особенно интересно. А вот что с доставкой партии все в порядке, им интересно. Партия кое-что значит. Последствия стрельбы мы уладим.
— Ну смотри.
— Когда мы встретимся, получишь подробный отчет.
— В одиннадцать ноль-ноль в «пятерке».
Хоффманн раздраженно махнул сигналящему шоферу. Еще пара минут в одиночестве на холодном воздухе. Он снова сидел между мамой и папой, и они ехали из Стокгольма, из Швеции погостить в Бартошице — несколько миль от советской границы, от города, который теперь называется Калининград. Они никогда не произносили этого названия. Упорно. Для мамы с папой существовал только Кенигсберг. Какой дурак придумал этот Калининград; Пит улавливал презрение в их голосах, но ребенком не мог понять, почему родители покинули место, по которому так тоскуют.
Таксист сигналил и громко ругался, выезжая с аллеи Винценты Витоса; потом они быстро ехали мимо нарядных зеленых районов и зданий, где размещались крупные фирмы. В этой части города жило не слишком много людей: завышенная цена за квадратный метр мало соответствовала спросу.
Хоффманны уехали в конце шестидесятых. Пит часто спрашивал отца — почему, но так и не получил ответа; он приставал к матери и по ее рассказам представлял себе: вот пароход, беременная мать, темная ночь, бушующее море (мать была уверена, что они погибнут), вот отец с матерью сходят на землю возле города под названием Симрисхамн, шведского города.
Направо, на улицу Людвика Идзиковского, еще один квартал.
Последнее время Хоффманн часто бывал в этой стране, в своей стране. Он мог бы родиться здесь, вырасти, стать кем-нибудь вроде тех, из Бартошице, которые после смерти родителей долго пытались связаться с ним, но он не отзывался, и они отступились. Почему он не ответил родственникам? Он не знал. Не знал он и того, почему, оказавшись возле Бартошице, никогда не давал о себе весточку, почему никогда ни к кому не заезжал в гости.
— Шестьдесят злотых. Сорок за поездку и двадцать за ту идиотскую остановку, о которой мы не договаривались.
Хоффманн положил на пассажирское сиденье сотню и вылез из машины.
Большой старый черный дом посреди Мокотува. Такими старыми могли бы стать дома, построенные в настоящей Варшаве — той, которая кончилась семьдесят лет назад. Генрик ждал на крыльце; они с Хоффманном поздоровались, но без лишних слов — оба не умели болтать.
Зал совещаний находился на одиннадцатом этаже в конце коридора. Слишком светло, слишком тепло. Второй заместитель и человек лет шестидесяти (Хоффманн предположил, что он и есть Крыша), ждали возле дальнего торца длинного стола. Хоффманн ответил на их необоснованно цепкие рукопожатия и пошел к уже отставленному от стола стулу. На столе стояла бутылка минеральной воды.
Он не стушевался под устремленными на него взглядами. Опусти он глаза, решив сбежать из-под этих взглядов, для него все было бы кончено.
Збигнев Боруц и Гжегож Кшинувек.
Он все еще ничего не понимал. Сидят ли они здесь потому, что ему суждено умереть? Или потому, что именно сейчас он еще немного продвинется в глубь организации?
— Господин Кшинувек посидит, послушает. По-моему, вы еще не встречались?
Хоффманн поклонился элегантному костюму.
— Не встречались. Но я вас узнал.
Он улыбнулся человеку, которого много лет видел в польских газетах и по польскому телевидению, предпринимателю, чье имя, он слышал, иногда произносили шепотом в длинных коридорах «Войтека», возникшего из того же хаоса, что и все новые организации в странах Восточной Европы, когда перегородки рухнули, и экономический интерес перемешался с уголовным в драке за капитал. Все эти организации были детищем военных и милиции, во всех была одинаковая иерархическая структура, и все они упирались в Крышу. Гжегож Кшинувек был Крышей «Войтека», идеальной Крышей. Покровитель в самом центре, экономически могущественный, безупречный в глазах требующего законности общества, гарант, соединивший финансы и уголовщину, фасад, за которым скрывались деньги и насилие.
— Партия?
Второй заместитель долго рассматривал Хоффманна.
— Да?
— Полагаю, с ней все в порядке?
— В порядке.
— Мы это проверим.
— И выясните, что с ней все в порядке.
— Тогда продолжим.
Всё. Поставка стала вчерашним днем.
Сегодня вечером Пит Хоффманн не умрет.
Ему хотелось рассмеяться; тревога отпустила его, и внутри словно что-то запузырилось, устремясь наружу. Однако его ждет кое-что еще — не угроза, не опасность, но некий торжественный ритуал.