Три сердца
Шрифт:
— Я не знаю, может, на полчасика.
— И я не собираюсь сидеть дольше.
Ирвинг, просматривая на пианино ноты, произнес, не обращаясь как бы ни к кому:
— Никогда ради маленького удовольствия не стоит кому-то устраивать большие неприятности.
Гого поморщился, а Хохля иронично рассмеялся.
— Пригласи его в качестве няньки.
— Фред прав, — сторону Ирвинга неожиданно занял Тукалло. — Если бы у меня были дом и жена, я бы точно не таскался с вами.
— Так оставайтесь у нас на ужин, — подхватил выгодное предложение Гого.
— Я не смогу, — ответил Ирвинг.
Входная дверь захлопнулась. На пороге кабинета стояла Кейт.
— А может, вы все-таки останетесь. Нам будет очень приятно.
— Нет-нет, — решительно заявил Хохля, — это затянется надолго.
Тукалло тоже поблагодарил за приглашение.
— Мы же не можем быть у вас на содержании, к тому же я не переношу бутылочного пива. Пиво только то, которое наливается из бочки. К тому же сегодня четверг, и в баре будут фляки, а у меня с самого утра разыгрался дьявольский аппетит на фляки. Случается с вами такое, что проснувшись, еще в темной комнате, не открывая глаз, внезапно рождается ностальгия по голенке с горохом или флякам? Тип физиологического вдохновения, гастрономического видения, желудочного требования — ничего, только фляки! Зов фляков! Понимаете? Органы пищеварения, доведенные за ночь алкоголем до состояния наркотического экстаза. Освобождение подсознательных желаний, и вот перед взором желудка, если можно так сказать, раскрывается великолепный натюрморт: белоснежный квадрат стола, на нем тарелка с дымящимися фляками и большое, гигантское озеро пива, тихо дремлющее под тулупом горьковатой пены!.. Как представлю, у меня вырастают крылья. Мне кажется, что я вот-вот взлечу и легкой птицей приземлюсь в первом попавшемся баре… Чудесное заблуждение…
— Это заблуждение очень легко реализовать, — улыбаясь, сказала Кейт.
— К сожалению, — простонал Тукалло, — достаточно открыть глаза и встать с постели, чтобы убедиться, что лишь духом крепок человек, а телом слаб. Исчезают чары, а вместо них в зеркале возникает реальность: опухшая физиономия, отекшие глаза, покрасневшие белки, взлохмаченные волосы и язык, напоминающий застывшую лаву или стоптанную подошву наполеоновского гренадера, который тащится во Францию… «Горячего чая!» — стонет желудок. Рот требует дезинфекции, а внутри черепа хлопает и булькает разрывающаяся мозговая субстанция, которую охотно выскребли бы шумовкой, чтобы освободиться от зверского умопомрачения. Человек в такие минуты совершенно уверен, что он представляет собой животное, забытый Богом смертник, а смерть — добродушная старушка, с которой, собственно говоря, находишься на дружеской ноге. Может войти без стука, как домработница, и забрать у человека жизнь, как забирает первая грязное белье.
Кейт вздрогнула.
— Не понимаю, совершенно не понимаю, как можно после такого осознания своего состояния напиваться снова.
— Человеческая душа способна быстро регенерироваться, а тело, тренированное годами, уже спустя несколько часов возвращается в первоначальную форму. Достаточно рассердиться, читая книжку кого-нибудь из друзей, достаточно выйти из себя от воя радио, который сочится из всех щелей и углов дома, достаточно вспомнить, что в таком же состоянии человек был вчера, позавчера и так далее, и так далее от сотворения мира, и вот из мрака, из хаоса доисторических времен, испарений медленно появляется лучезарное видение: пухлая и в то же время ядреная, божественно пахнущая, пурпурная в матовой белизне голенка. Да, это она усмехается тебе в золотистом ореоле горохового пюре, она протягивает тебе руку помощи и говорит: «Встань, Лазарь, и забери ложе свое, я призываю тебя к жизни, где скатерти белые как снег, где девичьим румянцем полыхает телятина, где кубок из лазури скрывает нектар пива, а над всем этим звон столового серебра». И видение ширится, становится отчетливее и пластичнее. Вот и знакомые, строгие и задумчивые лица, вот долгие ночные разговоры родственников. Город спит, замерший во сне, окаменевший лунный пейзаж, а дома, точно стены скал, улицы, как пустые каньоны, как дикие ущелья, а бары, как пещеры и гроты. Раз за разом из одного, второго, третьего бара выплывает какая-нибудь фигура. Это Дьяволы. Движутся автомобили по узким каньонам из пещеры в пещеру. Сезам, откройся! И вот уже изнутри раздаются возгласы выпивших гостей, вой оркестра, бульканье благородных жидкостей. Это пируют Али-Баба и сорок разбойников. В клубах дыма, в парах алкоголя проходит калейдоскоп баров, различаемых лиц: вот Дрозд, вот Ирвинг, которого мы узнаем по белому поясу, а вот и Хохля, мастерски изображающий зайца, раздираемого собаками. Тут и мрачный Тукалло, и Гого, неотступный его товарищ. И, наконец, на рассвете, на какой-то незнакомой улице, где трезвых уже не встретить, выплывает из туманной мглы пьяный шинок с поющей в нем командой.
Тукалло широко развел руками и стоял с минуту неподвижно, закрыв глаза.
— Под влиянием такой картины, — начал он снова, — в человеке просыпается энергия, вздымается мощная волна неудовлетворенных желаний. Дрожащей рукой он хватает бритву, грешное тело погружается в ванну, затем покрывается одеждой, и вот он уже среди шума городского, ведомый единственным неодолимым желанием съесть рульку с горохом и уважаемые несравненные фляки с фрикадельками. Так я спрашиваю вас, где могут быть самые лучшие фляки с фрикадельками, как не в Кресовом баре, где над остекленным буфетом выпячивается бюст всемогущей Андромеды, а над ее головой серебрится грозная надпись запомнить четыре слова: «Утром кредит, сегодня — наличка» и вторая, которая звучит так: «За пропавшие вещи бар не отвечает». Официант в позеленевшем фраке, косоглазая Лаура с синей повязкой ставят перед посетителем гостевую жидкость, и золотистое пиво, и жертвенное блюдо, полное внутренностей убитых в честь богов животных, внутренностей, по которым мы, жрецы, будем предсказывать городу и свету будущую судьбу. Склоняются друг к другу захмелевшие головы, наполненные блаженством и сытостью. И бродят мысли и рождаются слова, и из самой тупой головы вылетают эскадры змеевидных, сверкающих и изогнутых минерв. И вдруг — стоп! Господа, закрываем! Водка была кошерной. Погожим вечером, когда слегка порошит снег, мы возвращаемся с головами, наполненными мыслями, с животами, полными своих и чужих фляков. Морозным утром, около шести, прерывает наш сон лязг жестянок. Мы нежно прячем голову в тепло подушки, а спустя два часа встаем отдохнувшие, воскресшие, освободившиеся от хандры, счастливые, а почему? Потому что водка была обыкновенной, разумной, умеренной в количестве и уместной по времени. Граждане! Вот мое кредо, вот моя программа, вот моя идея. Кто не со мной, тот против меня.
Кейт предложила послать за вожделенными для Тукалло фляками, но он не согласился. Как раз в это время позвонил Ясь Стронковский и обещал появиться в Кресовом баре. Все стали прощаться.
Гого спросил неуверенным голосом:
— Как считаешь, Кейт, может, мне пойти с ними на полчасика?
— Утром говорил… — начала Кейт, но Гого прервал ее:
— Это же не пьянство. Немного поболтаем, и я вернусь.
Она повернула голову.
— Как хочешь, — ответила Кейт безразличным тоном.
Он закусил губы.
— Ну, хорошо, я останусь.
Она ничего не ответила.
— Я не пойду, — громко сказал Гого, — нужно кое-что сделать, и завтра хочу пораньше встать.
Выражение лица его было кислым, и Тукалло уже собрался отпустить какую-нибудь колкость в его адрес, как Ирвинг скомандовал:
— Господа, нам пора. Пойдемте скорее, потому что мог замерзнуть двигатель. Я совершенно забыл.
Через минуту уже все были на лестнице. Кейт положила руку на плечо мужа.
— Я знала, что ты найдешь в себе силу воли.
— Скорее пожертвование, — поправил он сухо.
— Какое пожертвование? Кому?
— Так тебе же!
Он отвернулся, делая вид, что не заметил, как после этих слов Кейт убрала руку с его плеча.
— Пусть будет по-твоему, — горько усмехнулась она. — Если ты так это понимаешь, спасибо за пожертвование.
Он взглянул на нее почти злобно.
— Очень мило, но мне бы хотелось, моя дорогая, чтобы в подобных ситуациях ты не выставляла меня на посмешище перед моими друзьями.
— Я не думаю, что выставила тебя на посмешище.
— Ну, конечно, ты не думаешь, — рассмеялся он с иронией, — но извини, в данном случае не важно, что думаешь ты, а важно, что считают они. Так вот по их мнению я у тебя под каблуком! Да, под каблуком, как обычный засранец!
— Когда-то я уже просила тебя не употреблять это вульгарное слово, — ответила она спокойно. — Оно оскорбляет меня также и в устах пана Тукалло, но ему многое можно простить.
— Только не мне, каждому, но не мне.