Три сказки о Городе Теней, и одна – о прекрасной принцессе
Шрифт:
Разумеется, найти хоть что-то интересное оказалось невозможно – сколько поколений кочевников могло беспрепятственно растаскивать наследие, оставшееся от неизвестного народа… С другой стороны, найди он сейчас клад, потащил бы он его с собой?..
Вот то-то и оно!
В его суме – только необходимые для выживания вещи, и она – тяжёленька! Лишняя бесполезная тяжесть сейчас ему ни к чему. Хотя… Найди он что-то – уж не поленился бы перепрятать понадёжней! Оглядевшись на прощанье, Конан покинул дворец.
О не то – приснившемся, не то – действительно произошедшем, он вспоминал теперь с ощущением неловкости. А ещё – стыда и неудовлетворённости.
Теперь он и правда, не сможет сказать, что ещё ни одного киммерийца не изнасиловали. Да ещё как!..
И пусть он действительно получил море удовольствия, и ему было… Хм-м… да, приятно…
Но он предпочитал всё же быть сам – сверху! И быть при этом – свободным!
Так что он подумал, что вряд ли когда расскажет об этом приключении хоть кому-то. Будь то верные друзья-соратники по славным делам, или любимая женщина, или придворный летописец, желающий увековечить подвиги славного Короля Конана…
Однако маленький сувенир на память о мёртвом городе-призраке из пустыни ему всё же достался. Уже выйдя из шикарных, когда-то отделанных изразцами, парадных ворот дворца, он оглянулся ещё раз.
Что это? На уровне его лица в одной из стен выпало несколько кирпичей, которыми похоже, когда-то была заложена маленькая ниша.
Он подошёл. Отбросил оставшиеся кирпичи – вернее, их труху.
Да, внутри что-то лежало.
Маленький полупрозрачный флакончик с туго притёртой пробкой. И в нём – какая-то тягучая зеленоватая жидкость. Как-то сразу Конану пришла в голову мысль о том, что это, возможно, эликсир, как-то связанный с магической защитой дворца – от врагов, от сглаза, от враждебной магии.
Интересно, сохранил ли он свои защитные свойства?.. Может, стоит взять его с собой? Ему сейчас не повредит никакая помощь. А эта вещица – может оказаться пополезней кольчуги и оружия.
Решено. Раз уж Кром (Или – ночная посетительница?!) послали ему эту склянку, то, разумеется, так тому и быть.
Завернув сосудик в лоскут материи, он спрятал свёрточек на дно сумы.
Город он покинул, больше не оглядываясь. Располагаться в таком месте на днёвку всё равно нельзя: ничто так не привлекает змей и скорпионов, как полуразвалившиеся глинобитные стены. Так что он спокойно отшагал до следующего места отдыха не меньше пяти миль.
Эта днёвка, как и следующая, прошла спокойно. Что, впрочем, как и всегда, не ослабило бдительности киммерийца: спал он чутко. Но кроме обычных звуков пустыни ничто больше не тревожило его сон и отдых.
Итак, на седьмой день пути через пески воды оставалось на три дня, и он ещё сократил и без того скупые глотки, которыми запивал пищу. Её, кстати, тоже оставалось не густо – не больше, чем на неделю. С вожделением облизываясь, он теперь почти с ностальгией вспоминал о печени динозавра, и обо всём разнообразии, пусть свирепой и клыкастой, но – дичи зачарованного леса. Монотонность и бесплодность песков утомила его даже больше, чем предыдущие бурные схватки. Всё же в лесу он не мог пожаловаться на… скуку.
А здесь…
Остаётся только вспоминать о волшебных видениях!
И радоваться, что действительно, ничто кроме его чувства собственного достоинства и гордости…
Не пострадало!
4. Посеявший ветер…
Сказка. Как бы.
Пролог.
Века не властны над её Величеством пустыней. Незыблема, простирается она от края до края огромного континента, и бесплодны все усилия людей остановить её неумолимое наступление на их крохотные обжитые оазисы.
Ночной ветер с тихим шорохом играет мириадами крохотных песчинок, заставляя их находиться в вечном, никогда не прекращающемся, движении. Изредка сюда, в самое сердце тысячелетнего безмолвия, донесётся крик охотящейся на тушканчиков неясыти. Да ещё стрёкот немногих цикад возносится к безбрежному небу, равнодушно взирающему на море песка ярчайшими глазами восточных, волшебно мерцающих, звёзд.
Но раз в год, в глухой полночный час, когда солнце и звёзды выстраиваются в одно, строго определённое, положение, чей-то шёпот всё же нарушает девственное спокойствие самого безлюдного места в мире. И столько жёлчи, столько горечи в этом шёпоте, что скрючиваются, как от огня, веточки растущего поблизости саксаула! И падают наземь, словно пронзённые стрелами, редкие летучие мыши, попавшие туда, где ещё слышен шёпот, доносящийся из странного, никогда не засыпаемого песком колодца:
–… мальчик мой! Ты не вернёшь так к жизни убитых. И не утешишь опозоренных.
– Да, отец. Не верну. И не утешу. Зато я накажу виновных. И детей детей этих виновных. Пусть все живущие знают – никакое преступление не останется безнаказанным. Никогда. Месть – она не для мёртвых. Она – для живых. Моя месть – это предупреждение.
Тем, кто захочет сделать что-либо, подобное свершённому с нашим городом…
1. Хассан.
– Если всё сделаешь, как я сказал, денег вам хватит на несколько лет!
О, как часто ему приходилось напоминать себе об этих словах Магрибца!..
Потому что ощущение дикости, нереальности окружающего, и постоянное головокружение туманили мозг. Делали каждое движение словно замедленным: будто он продирается сквозь патоку. И тело, такое привычное, стало чужим: руки и ноги – будто не его. А чужака – растерянного и неловкого мальчишки…
Да и бесконечный спуск-подъём стал сильно раздражать. Каждый шаг вызывал всё более острое желание бросить всё к чертям собачьим, и вернуться.
Только вот идти обратно ничуть, уже, наверное, не ближе, чем вперёд!
Хассан до сих пор никак не мог приспособиться к тому, что ступню – он же видит! – нужно ставить на нижнюю ступеньку, а ощущения показывают, что он поднимается!
Стало гораздо трудней дышать: так бывало каждый раз, когда он ходил в горы, за хворостом. Одышка появлялась, как объяснял усто Рахим, оттого, что выше, там, в бесконечном Небе, воздух становится всё тоньше, и, наконец, совсем уж высоко, истаивает полностью. И тогда даже днём становится видно звёзды…