Три солдата
Шрифт:
— Теренс, ты штатский, — предупреждающим тоном сказала мужу Дина Шад.
— Да, да, разве я могу забыть это? Но все-таки молодец этот мальчик. А я только глиняный чурбан с корытом на голове. Виски у вас под рукой, сэр, и с вашего позволения мы, стоя, выпьем за мой старый полк.
Мы выпили.
ДРАКА С ПРИЗРАКОМ
В ложбине, позади ружейных мишеней состоялся великолепный собачий бой между Джоком Леройда и Блюротом Орзириса; в каждом была некоторая доля крови рампурских собак, и оба бойца почти целиком состояли из рёбер да зубов. Забава длилась двадцать восхитительных минут, полных воя и восклицаний; потом Блюрот свалился, а Орзирис заплатил Леройду три рупии, и всем
Один рассказ порождал другой, и каждый требовал добавочного пива. Даже сонные глаза Леройда начали проясняться, и он облегчил свой дух, рассказав длинную историю, в которой фигурировали и переплетались между собой: экскурсия к Мальгемской гавани, девушка из Петлёй Бригта, кули, сам Леройд и пара бутылок.
— Вот так-то я и разрубил ему голову от подбородка до волос, и ему из-за этого пришлось целый месяц проваляться, — задумчиво сказал Леройд в заключение.
Мельваней очнулся от мечтаний (он лежал) и помахивал ногами в воздухе.
— Ты настоящий мужчина, Леройд, — критически произнёс он. — Но ты дрался только с людьми, а это может повторяться каждый день; вот я, так, поборолся с привидением, а это — случай далеко не обыкновенный.
— Ну-ну! — протянул Орзирис и бросил в него пробку. — Поднимайся-ка и убирайся домой со своими приключениями. Это ли ещё не враньё? Уж это такое враньё, какого, кажется, мы ещё не слыхали.
— Истинная правда, — ответил Мельваней. Он протянул свою огромную руку и схватил Орзириса за воротник. — Что теперь скажешь, сынок? Будешь мешать мне говорить в другой раз? — И, подчёркивая значение своего вопроса, он тряхнул его.
— Нет, но я сделаю кое-что другое, — ответил Орзирис, изогнулся, схватил трубку Мельванея и, держа её далеко от себя, прибавил: — Если ты не отпустишь меня, я швырну её через ров.
— Ах ты, шельма, разбойник! Только её одну я и люблю! Обращайся с ней нежно, не то я швырну тебя самого. Если эта трубка разобьётся… Ах! Отдайте её мне, сэр!
Орзирис передал мне сокровище Мельванея. Трубка была сделана из прекрасной глины и блестела, как чёрный шар на выборах. Я почтительно взял её, но остался твёрд.
— А вы расскажете нам о драке с привидением, если я отдам её? — спросил я.
— Разве все дело в истории? Я все время хотел рассказать о моем столкновении с призраком и только подготовился к этому, «действуя по-своему», как сказал Попп Доггль, когда мы заметили, что он старается забить патрон в отверстие дула. Ну, Орзирис, прочь!
Мельваней освободил маленького лондонца, взял свою трубку, набил её, и его глаза заблестели. Ни у кого нет таких красноречивых глаз, как у него.
— Говорил ли я вам когда-нибудь, — начал он, — что в своё время я был чертовски бедовый малый?
— Говорил, — сказал Леройд с такой детской торжественностью, что Орзирис завыл от хохота; дело в том, что Мельваней вечно толковал нам о своих прошлых великих достоинствах.
— Говорил ли я вам, — спокойно продолжал Мельваней, — что некогда я был ещё более дьявольски бедовым малым, чем теперь?
— Святая Мария! Да неужели? — насмешливо спросил Орзирис.
— Когда я носил чин капрала (потом меня лишили его), но, повторяю, когда я носил чин капрала, дьявольски бедовым малым был я.
Он помолчал с минуту; его ум перебирал старые воспоминания; глаза горели. Наконец, покусав трубку, Мельваней начал свой рассказ.
— Ох, славные это были времена! Теперь я стар; местами моя кожа истёрлась; служба истомила меня, да притом я и женат. Но в своё время я попользовался-таки жизнью, и ничто не может помешать мне наслаждаться воспоминаниями об этом. О, было время, когда я грешил чуть ли не против каждой из десяти заповедей между утренней зарёй и временем тушения огней и сдувал пену с пива, утирал свои усы оборотной стороной кисти руки и после всего этого спал сном невинного младенца. Но это время прошло, прошло и никогда не вернётся, даже если бы я целую неделю молился как по воскресеньям. Осмеливался ли кто-нибудь в старом полку пальцем тронуть капрала Теренса Мельванея? Никогда не встречал такого человека. В те дни каждая женщина, не ведьма, по моему мнению, стоила того, чтобы я бежал за ней; каждый мужчина был моим лучшим другом или… мы вступали с ним в бой и на деле решали, кто из нас лучше.
Когда я был капралом, я не поменялся бы местом с полковником… Нет, даже с главнокомандующим. Я надеялся стать сержантом; мне казалось, что я могу быть кем угодно. Матерь небесная, посмотрите на меня! Что я теперь такое?
Мы стояли в большом укреплённом лагере (не стоит говорить название, потому что мой рассказ может бросить тень на те бараки), и я чувствовал себя чуть ли не императором всей земли; две или три женщины разделяли моё мнение. Разве их можно осуждать за это? Пробыли мы там около года, и вот Брегин, туземный сержант роты Е, женился на горничной одной очень богатой и важной леди. Энни Брегин умерла при родах, в Кирпа-Тали (а может быть, в Альморахе?) семь—девять лет тому назад, и Брегин снова женился. Прехорошенькая женщина была Энни в то время, когда Брегин ввёл её в лагерное общество. Её глаза отливали коричневым цветом крыла бабочки, на которое падает солнце; талия её казалась не толще моей руки; ротик был нежным бутоном, и, право, я прошёл бы через всю Азию, покрытую щетиной штыков, чтобы только поцеловать эти губы. Её волосы, длинные, как хвост боевого коня полковника (извините, что я упоминаю об этом животном рядом с именем Энни Брегин), походили на золото, и в своё время одна их прядь казалась мне дороже бриллиантов. Право, до сих пор я не видел ни одной красивой женщины (а мне случалось встречать малую толику красавиц), которая годилась бы в служанки Энни Брегин.
Впервые я увидел её в католической часовне, так как, стоя во время службы, по своему обыкновению, ворочал глазами с целью подметить все, что стоило видеть.
— Ну, ты, красотка, слишком хороша для Брегина, — говорю я себе, — но я исправлю эту ошибку, не будь я Теренс Мельваней.
Послушайтесь моего совета, вы, Орзирис и Леройд, держитесь подальше от помещений семейных; я не делал этого. Такие вещи не доводят до добра, и, того и гляди, неосторожного найдут возле чужого порога, лежащим ничком в грязи, с ножом в затылке. Так мы нашли сержанта О'Хара, которого Рафферти убил шесть лет тому назад. Этот молодчик шёл навстречу смерти с напомаженными волосами и тихонько насвистывая песню «Ларри О'Рурк». Держитесь подальше от квартир семейных, чего, повторяю, не делал я. Это нездорово, это опасно, вообще дурно, однако, клянусь душой, в своё время кажется таким заманчивым, таким сладким!
Когда я носил чин капрала (потом меня лишили его), я вечно шнырял вокруг да около квартир семейных, но ни разу не добился от Энни Брегин доброго слова.
«Это женские хитрости», — говорил я себе, поправлял фуражку, выпрямлял спину (в те дни это была спина тамбур-мажора), уходил прочь, точно мне было все равно; между тем женщины в семейных квартирах смеялись. Я был убеждён, — как, думается мне, убеждено и большинство юнцов, — что ни одна женщина, рождённая женщиной, не устоит, если я её пальцем поманю. У меня было достаточно причин думать так… пока я не встретил Энни Брегин.