Три стороны моря
Шрифт:
В числе прочего строгому Солону не нравилось, что Писистрат поддерживает некую новую затею, народное дурачество — театральные представления в честь разнузданного, не признаваемого аристократами-землевладельцами Диониса. Мудрец не мог понять, зачем серьезным людям притворяться, и, недоумевая, вопрошал поэта Феспия, выступавшего с одной из первых в мире ролей в одной из первых в мире трагедий: как не стыдно врать, разве ты, Феспий, действительно думаешь то, в чем пытаешься нас уверить?! Что сюда сейчас явится живой Геракл?! Но тогда ты сумасшедший!
В
Вакханалии тоже не нравились Солону, но нравились Писистрату. И так далее. Для нас важнее прочего одно: именно тиран придумал однажды сохранить в словах то, что столетиями бродило из головы в голову — песни слепого аэда.
Кстати, шестьсот шестьдесят шесть лет — это чистое совпадение.
— Великолепное вино, — рассеянно произнес Писистрат.
Рассеянность была внешней, обманчивой. Он был собран, как никогда.
— Я поражен, — признался Писистрат.
— Не стоит, — сказал его партнер по беседе, который говорил в тени кипариса уже несколько часов.
— Я с детства верил, что это мое право… — тиран повел рукой назад, в направлении города с холмом акрополя. На холме еще не было никакого Парфенона.
— Но я ничего не сказал о твоем праве.
— Не важно. Я услышал.
Собеседник улыбнулся.
— То, что ты мне открыл, то, что ты удостоил меня разговором — вот свидетельство. Разве не так? — взволнованно спросил Писистрат. — Ну, скажи, разве это не так?
— Так.
— Но я вот что не способен понять… Чей я избранный? Я возобновил Панафинеи, я сделал их в двадцать раз праздничней, чем раньше, это главный день для афинян. Значит, Афина?
Он подождал, ничего не последовало, и он продолжил:
— А Элевсин? Я знаю, так, как повелел я, нигде не чествуют Деметру! Значит, она?
Он еще подождал и снова сказал:
— Из-за Феспия я поссорился с Солоном. Он назвал меня игроком и выдумщиком. Да, я выдумал, как сделать служения богу зрелищем. Но это веселый бог. Я сошел с ума…
Собеседник рассмеялся, но опять промолчал.
— Значит? Я твой избранный?
— Мне по душе, что ты затеял со мной игру, ты меня развлек.
— Что? — переспросил Писистрат.
— Ты прекрасно знаешь, зачем ты делал все это. Потому что ты хитрая лиса, Писистрат. Потому что в Афинах три типа людей, три части, три партии, и чтобы править, ты должен был угодить всем. Паралии живут морем и случаем — ты польстил им Панафинеями, ты поставил выше всех Афину. Она улыбнулась, когда ты нарядил крестьянку в шлем и латы и уверил своих афинян, будто тебя ведет за собой сама богиня. Она с улыбкой спросила, где ты отыскал такую дылду. А она, знаешь, редко улыбается. Педиэи — другая партия, не так ли? Их ты соблазнил Элевсином, они ведь аристократы, хозяева пахотных земель, а мистерии Элевсина — это нечто тайное и не для всех. Ну и дикеархи… Благодаря их дубинам ты захватил власть. А они пьяницы, справляют вакханалии с такими же, как они, женщинами, и молятся мне. Ну и чей ты избранный? При чем тут избранность? Чем ты готов пожертвовать, Писистрат?
Тиран низко склонил голову.
— Прости меня. Я думал, ты такой же, как я. Я слушал тебя и думал: какой небывалый фантазер, я отдам ему театральные служения вместо Феспия…
Тут собеседник расхохотался.
— Кому служения, Писистрат? Мне?!
— Прости меня…
Дионис отпил вина и сказал:
— Ты смесь Диомеда с Одиссеем. Один безбожник, другой хитрец.
Поразмыслив, добавил:
— Наверное, только такой человек мог организовать празднества сразу трем олимпийцам.
Еще поразмыслив, Дионис с некоторым удивлением сказал:
— Даже четырем! Ты ведь записал Гомера.
— Я сделал это, — подтвердил Писистрат.
— Ну и ну… Ты разместился между гордостью и смирением. А ну-ка, повтори?
— Я сделал это, — произнес Писистрат с той же интонацией, в точности, один в один.
— Да, большой талант. Жаль, что ты умрешь. Расцвет театра у меня запланирован через пару поколений.
— Но если я не избран…
Теперь Дионис захохотал так, что и тиран, несмотря на величие своего звания, не удержался. Вместе они смеялись, пока смертный не стал задыхаться.
— Ну все, все… — успокаивал Дионис. — Выпей вина, станет легче.
— Интересно, куда подевались мои охранники?
— Эти с дубинами? Лежат пьяные.
Тиран нахмурился.
— Не вздумай их наказывать! — приказал Дионис. — Это я, чтобы не мешали. Зато мы поговорили, вернее, ты меня слушал. Да, Писистрат, ты не избран. А может, избран. Самое глупое, на что способен смертный, — это ожидать бессмертия.
— Почему?
— Потому что, если оно дается, оно дается вдруг.
Тиран задумался. Лицо его, в противоположность недавнему смеху, сделалось грустным.
— Но получается, я напрасно трудился над сохранением «Илиады» и «Одиссеи»? Получается, они тоже не бессмертны? Я сохранил ложь?
— Конечно же нет! Это правда, но правда Аполлона. Строгая, размеренная…
— А то, что рассказал ты?
— Я ненормальный. Я говорю дикую правду. Ты же знаешь: тот, кто напьется неразбавленного вина, выбалтывает все секреты.
Писистрат покачал головой.
— Имя Диониса названо в «Илиаде» всего раз, и то будто случайно… Теперь я все вижу иначе.
— Два, — поправил Дионис. — Два раза. Один раз Дионис и один раз Бакх. Это позднейшие вставки.
— Это неправильно.
— Ничего не меняй в записанном. То, что открыл тебе я, нельзя сказать прямо. Но у тебя есть тайные мистерии в мою честь…
— Я понимаю.
— Я не сомневался. Ты догадлив, как сон Одиссея.
— Ты позволишь мне вопрос?
Дионис кивнул.
— Три вопроса, — уточнил тиран.
— Нахален, как грек, и мелочен, как финикиец.
— Благодарю тебя. Скажи, почему все обманываются, будто Дионис родился в Фивах?