Три страны света
Шрифт:
Глава X
Подобно утопающему, который хватается за соломинку, Кирпичов, получив свободу, тотчас же кинулся обивать пороги у людей с капиталами; просил денег, приглашал в половину и сулил впереди золотые горы. Смешон и жалок был он с своими несбыточными планами, с непоколебимой верой в свои коммерческие способности, в любовь к нему всей просвещенной России, с фантастическими цифрами и выкладками. Слушали его равнодушно, без возражений, как слушают помешанного, усмехались,
Много дней разъезжал он – проку не было! Наконец едет он по одной узкой и некрасивой улице. Дело к вечеру. Кирпичов глядит на дома, на магазины, на лавочки… кипит в них торговля, отворяются и затворяются двери, и понятно: роковая печать не оковала их! Ноет сердце книгопродавца! Вот он видит дом, старый и безобразный, вышины непомерной… Счастливая мысль шевельнулась в его голове, лучом надежды осветилось его лицо…
– Стой! – кричит он извозчику. Извозчик остановил свою клячу.
Кирпичов спрыгнул с дрожек, вошел на двор и поднялся по темной, грязной и узкой лестнице в самый верх. Долго стучался он в единственную дверь чердака, наконец послышался стук ключей, запоров, задвижек.
– Кто стучит? – спросил из-за дверей испуганный и угрюмый голос.
– Я… Кирпичов… я, душенька! – отвечал Кирпичов.
Однако долго еще не отворялись двери, так что Кирпичов рассердился и закричал:
– Отворяй, не то выломлю!
Задвижка щелкнула: высокая, сухая и мрачная фигура появилась на пороге со свечой.
– Насилу-то! – воскликнул Кирпичов ласково и принялся обнимать персиянина, который с угрюмой важностью подставил ему свои впалые, желтые, колючие щеки и глубокомысленно произнес:
– Здоров?
– Здоров, Здоров! А ты как? – спросил Кирпичов, входя в нечистую и совершенно пустую комнату.
Персиянин ничего не отвечал; он усердно трудился, запирая замки и задвижки у дверей.
Кирпичов ударил его по плечу и сказал:
– Эх, Кахарушка, как закупориваешься! знать, много тут?
Он подмигнул и щелкнул по своему карману. Персиянин замотал головой.
– Ну, что таишь от меня! я ведь не украду.
– Зачем красть, ты мой наследник! – протяжно произнес персиянин. – Умница, умница! Больше не сердишься?
– Не сержусь, не сержусь! – отвечал Кирпичов.
Хотя он считал персиянина большим дураком, однакож персиянин тотчас взял у него свой маленький капитал, как только пошли первые слухи о расстройстве дел Кирпичова. Кирпичов страшно рассердился, и с той поры уже более двух лет они не виделись. Теперь шла мировая.
– Ты мой наследник, – повторил персиянин. Кирпичов кинулся обнимать его и, целуя ошеломленного азиатца, растроганным голосом говорил:
– Ах ты, моя душенька Кахарушка, ты мой друг; ты один по-прежнему меня любишь… а то все…
Он отчаянно махнул рукой; голос его задрожал, и, чтоб скрыть волнение, он принужденно кашлянул.
Персиянин повел
– Садись! – сказал персиянин, указывая Кирпичову на ковер и ставя на пол свечу.
Кирпичов бросал кругом взгляды, выражавшие его глубокое презрение к убранству комнаты. Однакож он сел на ковер и, заложив по-турецки ноги, сказал:
– Вот за то тебя люблю, хаджи, что ты умеешь жить. Ну, на что все эти диваны, стулья, кресла? То ли дело ковер! и сидеть ловко и лечь можно!
И Кирпичов лег.
Много говорил он о своих делах, говорил горячо. Персиянин сидел неподвижно против него и, казалось, внимательно слушал. Но вдруг странная улыбка показалась на его губах; он манил кого-то к себе, шевелил губами и снова впадал в неподвижность.
– Ну, а скажи-ка мне, Кахар, хочешь ли ты быть богачом? – спросил Кирпичов.
Мрачное лицо персиянина передернулось, черные огромные зрачки на желтых белках забегали. Он оскалил зубы.
– Хочешь? – повторил Кирпичов.
Персиянин закивал головой, Кирпичов придвинулся ближе к нему и таинственно сказал:
– Так и быть, по старой дружбе, я тебя возьму к себе в долю!
Лицо персиянина опять стало неподвижно.
– Слушай, хаджи Кахар, мне нужен капитал, я уплачу долги, книг у меня вдвое больше… – какой вдвое! вчетверо, чем долгу! Мы опять откроем торговлю, я издам сочинение одного известного сочинителя… уж такого известного, что я тебе скажу, душенька! Уж все слажено, только печатай теперь… Оно нам принесет чистого барыша тридцать тысяч!
И Кирпичов торжественно посмотрел на персиянина. Но в лице азиатца было полное равнодушие.
– Да это что! а вот я устрою контору по тяжебным делам, понимаешь? от господ иногородних буду получать дела и процессы! да хоть бы у тебя… чего лучше? вот твое наследство, ей-богу, выхлопочу! ты получишь его! где бумаги? покажи!
Персиянин ничего не слыхал, он глядел на одну точку. Кирпичов продолжал:
– Ну, где же бумаги по наследству, а? да мы просто миллионеры будем! Я еще покажу, что такое Василий Матвеич! Меня все теперь чернят, дурными слухами подрывают доверие ко мне, на порог дома меня не пускают, как будто я уже нищий и прошу у них хлеба! И все те люди, которых я кормил, поил! Ты понимаешь ли, как мне больно видеть такую неблагодарность! И разве я уж такой дурной человек, разве я чужие деньги прожил?..
Голос Кирпичова дрожал; тоска начала подступать к его сердцу, и, как часто случалось с ним в последнее время, он впал в совершенное отчаяние, начал стонать, жаловаться, плакать…
– А мои дети, – говорил он, упав в подушку лицом и зарыдав, – что с ними будет? неужели им придется жить по чужим людям, быть приказчиками?
(Кирпичов знал, каково быть приказчиком.)
– Господи! если б деньги! деньги… да я застрелюсь, если не достану денег!
Тупые черные глаза персиянина, хлопая веками, с испугом устремились на Кирпичова, в котором припадок малодушия все усиливался. Он клялся, что убьет себя, и вдруг кинулся к окну. Лицо неподвижного персиянина выразило ужас. Он быстро удержал Кирпичова и сказал: