Три ступеньки

Многие люди боятся одиночества.

«- Что такое счастье?

– Никогда не быть одной», - прочитал я в каком-то интервью. Смешно. Меня одиноче­ство лечит. Представьте себе: вечер, приглушенный свет в заставленной книгами гостиной, чашка чая на низеньком столике и тишина... блаженная, никем не нарушаемая тишина. И тебя больше нет, ты сливаешься с миром, становишься его крохотной частицей, растворяешься во вселенной. Прекрасное чувство. Все так четко и осязаемо: шершавые

В последнее время я лишен и этой радости. Во всем виновата Вера, прицепилась ко мне словно пиявка, вьется вокруг меня целыми днями: «Юрочка то, Юрочка это... А не хочешь ли чаю?»

– Вера, - говорю я, - тебе больше нечем заняться?

– Нечем, - отвечает она, не понимая намека, и принимается мыть посуду. Это ее люби­мое занятие.

Вера заявилась ко мне сразу после бабушкиных похорон и заявила, что она меня не бро­сит.

 - Я буду покупать продукты, убираться, готовить и всякое такое прочее...
– сказала она.

Я ответил, что готовить мне не нужно, руки у меня еще не отсохли, протереть пыль я тоже в состоянии, а насчет такого прочего пусть даже не мечтает. Вера покраснела и пробор­мотала еле слышно, что под таким прочим мы, наверное, понимаем разные вещи. Надо ска­зать, за год она значительно превысила свои полномочия. Самое дурацкое во всей этой ситуации то, что без нее я действительно не могу обходиться, точнее, без ее помощи.

 Влюбилась она в меня, что ли? Да, нет, не может быть! Хотя бы уже потому, что никакой любви в природе не существует. Ее придумали для оправдания своих дурных поступков. Легче всего сказать: «Я влюбился» судье, который рассматривает дело, надоедливой старой супруге, родителям. Два простых слова и дальше можно говорить что угодно. Любовь, как нечто иррациональное, уже не поддается объяснению, как и вызванные ей поступки. Очень удобно.

Я много думал, что же так тянет людей друг к другу? И наконец понял: всего лишь инстинкт. Человек – стадное животное.

А как же я? Я выше всего этого. Я подавил свою животную сущность, вознесся над ней, я полностью свободен. Вера считает, что я лукавлю. Ничуть. 

– Вера, никакой любви нет, - вдалбливаю я в ее головку, - только закон притяжения, за­ставляющий сбиваться в стаи ради продолжения рода, удовлетворения собственного тщесла­вия, амбиций...

– Просто, ты никогда не любил.

– Можно подумать, меня любили!
– возмущаюсь я.

– А как же Зинаида Андреевна?
– не унимается Вера.

– Бабушка?
– я задумываюсь.
– Понимаешь, есть определенный тип людей, добровольные мученики. Взваливают на себя непосильную ношу, гордятся собой, выставляют на показ ми­лосердие...

– Дурак ты, Юра!

– Я не дурак, я – ноша.

Интересно, заметила ли она тогда, что я врал? Увидела, как больно мне вспоминать? Ведь, на самом деле, только бабушке я и был нужен.

Бабушка была доброй. Она всех подбирала. Меня, например, словно брошенного в подъезде котёнка. Несколько лет назад на одном из московских вокзалов подобрала она и Веру. Семнадцатилетняя девчонка стояла у пригородных касс и ревела белугой. Оказалось, она приехала в Москву из Рязани поступать в пединститут. В привокзальной толчее у Веры вытащили кошелёк («А ведь говорили умные люди: не клади все деньги в одно место») и те­перь она не знала, что делать. Бабушка, конечно же, потащила её к нам в Подмосковье. 

Помню свой шок от увиденного. Вера в жуткой вязаной кофте с огромными пуговица­ми (она никогда не умела нормально одеваться) стоит, уставившись на моё кресло, и наивно так заявляет: «Ой, а у него что, ножки отсохли?» Ещё одно её уникальное качество – приду­мывать одной ей понятные слова и выражения. И этот человек мечтает стать учителем! С та­кой-то речью! В тот момент мне захотелось дать ей по голове чем-нибудь тяжёлым. Я уже приготовил было ехидную фразочку и даже открыл рот, чтобы её произнести, как вмешалась бабушка и рассказала душещипательную историю о том, как на меня пятилетнего грохнулась с крыши ледяная глыба и переломила мой позвоночник, погребя под собой не только моё хрупкое тельце и способность ходить, а также отчего-то всю любовь и нежность моих роди­телей. 

– Понимаете, Вера, - сказала она в конце.
– Не у всех, к сожалению, хватает душевных сил заботиться о больном ребёнке. И не нам осуждать людскую слабость.

Что ж, а вот я осудил. 

Бабушка Вере дала денег, поселила у нас, пока та не поступила в институт и не получи­ла место в общежитие. 

У нас постоянно кто-то жил. Лет пять назад обитался один бомж: помылся, отъелся, взял взаймы на билет до Волгограда и исчез. Другой его собрат церемониться не стал и в первую же ночь стащил все наши сбережения.

– Бог дал, Бог взял, - сказала на это бабушка и продолжила приводить в квартиру всех нуждающихся.

– Ты горд, наверное, через неё, - говорит Вера. 

– Не через неё, а ей!
– почти кричу я, подавляя рвущееся наружу раздражение. Ненавижу её манеру выражаться.
– И совсем не горд. 

В нашем доме бабушку считали, если не сумасшедшей, то с небольшой придурью это точно. Её называли «кошатницей», хотя постоянно кошки в квартире не жили. Они приходи­ли несколько раз в день, через открытую форточку забирались в кухню, где их всегда ждали миски с едой и свежая вода в блюдце. Наевшись, кошки тем же путём уходили на улицу. Зимними ночами грелись на расстеленных у батареи ковриках. Именно поэтому в кухне и коридоре у нас было холодно словно в Антарктиде.

После бабушкиной смерти кошачий поток иссяк. Осталась одна Рыжуха, старая облез­лая кошка. Её левый глаз видет из рук вон плохо, правый покрывает мутная плёнка. На ули­цу она теперь выходит цивилизованным путём – через дверь. 

Это было в конце декабря. Вера влетела ко мне словно за ней гналась стая бездомных собак. 

– На улице чудеса просто!
– заявила она, стряхивая снег с куртки. 

– Замечательно! Теперь у меня на придверном коврике будет холодно и сыро.