Шрифт:
Лана Кузьмина.
Огонёк в поле.
Все глупое, неважное, потерянное промелькнуло перед ним словно во сне. Что жизнь?
– думалось ему. Бестолковое броуновское движение в стакане воды? И нет ни смысла, ни цели в этих копошащихся частицах, названных человечеством? Что оно в сравнении с этим бескрайним небом? Бесконечностью
Небо удивительно чистое, прозрачное как органза. И только вдалеке, у самого горизонта, там, где чернеет лес, парит неподвижно маленькое вытянутое облачко, похожее на улыбку чеширского кота.
«Нигде в мире нет таких полей», - думал Максим, - «все уже давно застроено или засажено аккуратными плантациями. Сегодня не встретишь обыкновенных полевых цветов, только выращенные в теплицах прихотливые красавицы. Они даже пахнут по-другому. А здесь словно ничего и не происходило. Кажется, только вчера проскакал по этому полю Рюрик со своими полулегендарными братьями. И нет еще ни Москвы, ни Петербурга. И златоглавый Киев еще не стал столицей объединенной Руси. И нет ни прошлого, ни будущего, лишь спрессованное в одну точку настоящее».
Улыбка над лесом бесшумно растворяется, и уже ничто не омрачает небесную голубизну.
Максим шел мимо поросшего травой холма, где восемьдесят лет назад стояла церковь. В двадцать девятом году кресты сорвали, колокола сбросили, вывезли иконы, арестовали отца Сергия. Стены полуразрушенного храма растащили на кирпичи. А местный юродивый Арсюшка Иванцов закрывал своим телом стены, умоляя опомниться. Несколько дней спустя он ходил по селу с иконой Благовещения в руках, призывал покаяться. Но икону украли, а сам Арсюша бесследно исчез, словно и не было его вовсе.
«Может, тогда и пошло все на слом?
– предположил Максим.
– Начало умирать село. Сегодня жизнь теплится только в тех домах, в стены которых не вмурован ни один церковный кирпич. А, может, совпадение?»
Впереди – погост с потемневшими от времени крестами. Деревенька – крохотная, а он огромный.
В старом доме на вытянутой вдоль реки улице Максим поселился два года назад. Ему тогда исполнилось пятьдесят лет. Захотелось остановиться, подумать, оглядеться вокруг. Суета жизни, вечная спешка, погоня за успехом и достатком мешали понять мир. Многие уходят в монастырь, но этот путь был не для него.
Впереди уже видна деревня. Крайний дом Елизаветы Романовны. Сама хозяйка стоит у покосившегося заборчика, опершись о невысокий столбик. Ждет. Как всегда, когда Максим ходит в ближайший городок, что в семи километрах отсюда.
– Милый, - каждый раз спрашивает она, - а война-то, когда кончится?
– Уже кончилась, - отвечает Максим.
– Давно ли?
– Давно.
– А от Ванечки моего нет письма?
Максим качает головой.
– Жив ли?
– начинает плакать старушка. У нее маленькое, сморщенное словно засохшее яблочко лицо и впалый беззубый рот. При первой встрече она смертельно напугала Максима, выбежав на крыльцо и обхватив мужчину худыми высохшими руками.
– Сынок, ты ли?
– спросила она, заглянув ему в лицо и невольно отшатнулась, увидев густую черную бороду.
Потом сидели в ее комнатке в два окна, пили кислый травяной чай. Елизавета Романовна безуспешно пыталась выведать у Максима, на каком фронте тот воевал и не встречался ли с ее сыном Иваном Никитичем Андреевым.
– Какая война, бабушка?
– поинтересовался наконец Максим.
– Да с немцем, будь он неладен!
– ответила старушка и принесла небольшую обтрепанную по краям фотографию молодого парня. «Иван Андреев, 1939 г» – прочитал Максим на обратной стороне и попытался вычислить возраст Елизаветы Романовны. Получалось не меньше ста лет.
Кроме Елизаветы Романовны в деревне жили сёстры Голубковы, маленькие круглолицые старушки в опрятных платьицах, похожие друг на друга как три капли воды. Вот и все жители.
На скамейке у дома сидел мальчик. Самый обычный – волосы русые, глаза светло-серые, одет в джинсы и в футболку с размашистой надписью на английском. На ногах кроссовки. Как у всех.
– Ты что здесь делаешь?
– спросил Максим.
– Тебя жду.
– Откуда ж ты взялся! До города семь километров с лишком!
– А я из Немчиновки, - хитро улыбнулся мальчик.
– Пошёл в лес и заблудился. Петлял-петлял, сюда и вышел. Гляжу: заброшена деревня, а один домик ладный такой, чистенький. Вот решил хозяина подождать.
– Так Немчиновка тоже заброшена, - удивился Максим.
– Неужели кто остался?
– А Жан как же!
– засмеялся мальчик.
– Во даёт! Живёт рядом и не знает!
Максим нахмурился. Присел рядом.
– Имя какое странное, - сказал он, - нездешнее...
– Имя как имя. Меня вообще Гаврилой зовут. Ничего, живу как-то. А Жан и правда неместный. Африканец. Учился в Москве, женился, осел в Немчиновке. У него там ферма. Я у него и живу.
– Так это тот, который нищих у вокзала кормит!
– вспомнил Максим.
– Странный такой. Над ним ещё все смеются.
– Недалёкие люди, - Гаврила вздохнул.
– Эгоисты.
– Между прочим, такая вот благотворительность быстро развращает. Говорят же: голодающему надо дать не рыбу, а удочку. Иначе вконец обнаглеет.
– Так Жан даёт. У него знаешь, сколько людей на ферме работает. Только удочек-то на всех не хватает.
– Да ладно не хватает!
– возмутился Максим.
– Было бы желание!
– и, помолчав, добавил – ты не думай, я человек добрый, мне их самому жалко.
– Добрый! Яблоки на рынке по полтиннику продавать! Скрылся от суетного мира, а деньги копишь. Зачем они тебе? Матрасы набивать? Думаешь, что такой добрый, потому что к старухам каждый день ходишь, разговоры их выслушиваешь. Да жили они без тебя сто лет и ещё столько же проживут!