Три тополя
Шрифт:
— Стерплю! За дело чего не стерпеть? Безвинного наказать — вот грех… Что же мы все стоим? — Саша огляделась: на узкой отмели ни камня, ни плоскодонок, на которых прежде переправлялись тут доярки, только травянистый, карнизом, бугор позади, подмытый в половодье. Она повела туда Алексея, сбросила кофту и постелила ему. Их было видно отовсюду, от просторной ожившей реки, от ряжей под электростанцией и от фермы. — Мне давеча приснилось, будто я в магазин залезла, не к прилавку, а в склад к Нинке и ухватом по бутылкам! Вино бью, белое, красное, что под руку попадет, а Нинка ругается и пишет, всякую бутылку в книгу пишет —
— Что ж ты на ферму не спешишь? — Над поймой показалось солнце, багряный, еще не опаляющий глаз круг. С лица Саши смыло усталость, словно она только и ждала этого мига, глаза сделались прозрачно-янтарными, с нежным, розовым подсветом, заметно проступили ворсинки над губой и у висков. — Тебя в газетах хвалят, мне Цыганка писала.
— Ага! В люди выхожу! — охотно откликнулась Саша; о ней, значит, помнят у Капустиных, в письмах поминают. — Пишут в газетах, а я при чем: я свое дело как делала сперва, так и теперь. Это мне за недосып премия. Я скоро побегу. — Она озабоченно огляделась. — Мальчиков моих посмотришь?
Он кивнул.
— Младшенький в тебя. Не лицом, глаза у него такие, смотрит, будто все понимает… Этот учиться будет.
— Хорошо, хоть не старший в меня! — сказал Капустин, и Саша подумала, что обида еще не вся ушла.
— Тот в Ивана: одно лицо. Под вечер я их на плотину приведу: ты к ночи выйдешь или обленился, к бабе под бок? — Она заглянула ему в глаза допытливым, вопрошающим взглядом. — Луну нынче видел?
— Куда от нее денешься!
— Иной рыбак ночь под ней простоит, а глаз не поднимет: даром досталась, чего пялиться! Все по воде шныряет, добычу не упустить. — Капустин молчал, и Саша спросила: — Жена твоя умная, верно, и красивая?
— По мне — да. Очень.
— А я, Капустин, все позабыла, чему ты меня учил. Уходит из памяти, просто беда. Плохо это? — И поспешно ответила сама себе: — Знаю, что плохо. Нас теперь телевизор учит: хоть держался бы, а то пойдет полосами, рябит и рябит. А слыхать все… — заступилась она за свой телевизор.
— Дело не в том, Саша, чтобы все помнить: я старался научить вас думать, лучше понимать жизнь. Не всем же в ученых ходить, будь хорошим человеком, чего лучше.
— А хороших много! — поспешно сказала Саша. — Девочкой я и не думала, сколько их кругом, в обиде была на всех за отца. Я ему красивый камень поставила, а матери твоей колхоз ставил, Цыганка только рябины высадила. Они первый раз ягоды дали, зимой огнем горели, когда снег лег. И птицы все кружили, горлицы парами прилетали… — По-прежнему отец был для нее самым дорогим существом, теперь только от Нее и ждавшим защиты. — Я тебе велосипед приведу, — поразила она Капустина внезапным поворотом мысли. — Хватит, постоял на чердаке.
— Куда он мне! — взмолился Капустин. — И проржавел, ты сама говорила.
— Другие я уж подкинула и тебе верну, со всем светом будем квиты, никто на Вязовкина и в мыслях не погрешит. — Она поднялась, затеребила из-под Капустина
— Не побираться же мне, Александра.
— Место у Ивана хорошее, прямо на ряжах, другой туда и трезвый не заберется. — Она сняла косынку, тряхнула потускневшими, подзавитыми волосами: они придавали лицу что-то заурядное, даже глуповатое. — В Рязани на слете была, битый час в кресле у парикмахера просидела. И стриг меня и красил, только что песни не пел.
— Надень косынку, — сказал Капустин. — И не снимай, пока не отрастут.
— Была печаль! — Мелькнувшие было в глазах огорчение и обида отступили; добро, что учитель хочет видеть ее прежней, а моды ему не понять, хоть и ученый; что с мужика возьмешь? — Они у меня быстро растут, ночью прямо слыхать.
Она побежала к ферме, не оборачиваясь, крупная, сильная, с болтающейся на плече кофтой, и быстро скрывалась с глаз. Капустин стоял у воды, подняв спиннинг, а Саша бежала поверху, и травянистый бугор зеленой волной закрывал ее, не плавно, а рывками, с какой-то намеренной торопливостью.
По плотине Капустин шагал быстро, будто только еще спешил на рыбалку, к заветному месту. Издалека приметив его без рыбы, Воронок укрылся под каменным устоем, чтоб не задевать учителя расспросами: рыбы и у него не прибавилось с ночи. Никому не было дела до Капустина, — подход голавлей всех взбудоражил. На правом берегу дело шло к драке: продремавшие на устое пришлые рыбаки никого не подпускали к «печке», пытались завести в нее капроновую сеточку с привязанным камнем: бурлящая вода сминала ее, скручивала, выталкивала вверх и утягивала книзу, будто вываривала в крутом кипятке. Медную сеточку шлюзовского водолаза они выкинули, отказались сложить разбросанные ими дубовые щиты, похвалялись сбросить щиты в реку: трое пришлых не могли ловить с плотины — у них ни пенопластовых больших поплавков, ни чиликанов — и с завистливой злобой, с обидой на белый свет наблюдали, как берут голавлей молчаливые, хорошо приготовленные к речной страде рыбаки.
У электростанции перед Алексеем возник Митя, поднялся с тележки с железными, вросшими в землю колесами.
— Не кидал? — спросил мальчик: учитель без улова, теперь скажет, что спиннинг виноват, был добычливый, а в руках Мити испортился.
— Только и радости, что оборвался, — легко признался Капустин. Он опустился на тележку, протянул спиннинг Мите. — Спиннинг в порядке, рыбак сплоховал.
— Зачем в «тихой» бросал? Там сеть стоит.
Так и есть, Воронок и тут побывал и, сочувствуя, ославил его на всю реку.
— Воронок сказал: три блесны у тебя накрылось. — Капустин не возражал: три так три, Яшка одну оборвал, вторая пропала бы, если бы Яков не сплавал, не отцепил, а третью ему же и подарил, выходит — три. — Инженера коломенского видел? Не видел… — У Мити отлегло от сердца. — Мы с Иваном приметили тебя, когда ты с Александрой стоял. Тебе бы кидать, а не лялякать! — строго заметил Митя.
По зеленому холму, за конторой шлюза разбредались десятка два хозяйских коров, высоко в тополях и липах пели иволги, мир пробуждался, оживал, только серый корпус электростанции смотрел мертво и глухо.