Три тополя
Шрифт:
— Видал! — Воронок уселся, перекрестив на дубовом щите ноги, и вынул из нагрудного кармана пачку сигарет. Брал он ее, задрав локоть, привычно, правой рукой, на левой не хватало трех пальцев. — Положь в сумку, — распоряжался он, — а сеточку скинь.
Алексей помнил его глаза: черно-карие, с просинью по белку, неспокойные, казавшиеся влажными, будто из них вот-вот прольется слеза. Глаза приметливые, дотошные, рыщущие с нахальной готовностью ввязаться в любое дело по выгоде или по мимоходному интересу. Год за годом Воронок спивался, лицо темнело, припухало, от темени расползалась лысина, не тронув только черную, в седом посоле, челку и кольцо жестких волос, а глаза менялись мало.
— Кури! — Инвалид уставился на пришлого, медленно узнавая его. — Учитель! Ну?! А я смотрю, у кого рука такая удачливая: прибыл, ваша светлость! Как солнышко пригреет, родня к людям прет, а ты дорогу забыл. Здравствуй, Капустин. — Он протянул руку, уронив под ноги сигареты. — Рысцова видел?
— Встретились. Он спиннинг бросил, видно, наживка кончилась.
— Там моих чиликанов полный коробок. — Воронок за эти годы раздался, стоя он показался Капустину ниже прежнего. — Я голавля караулю, уж он все сроки пропустил. — Он переступал похмельно, неуверенно, всеми силами сохраняя достоинство. — Значит, пустой пошел, — заключил обрадованно. — Осердился барин, как же, я, мол, только свистну, голавль прилетит!.. Ну, зараза, трепло… — кротко, почти ласково поругивал он бывшего начальника: из караульщиков Воронка прогнали три года назад. — Привык сеткой шуровать, а ты побегай! На свист и рак не полезет.
— Он пять голавлей взял.
Воронок кинулся на плотину, Капустин заторопился к «тихой», — сошел по песчаной насыпи к недвижной и темной после пенистой реки заводи. Луна и ее тронула маслянисто-ртутным блеском, положила дорожку, но не подвижную, в живом чекане, а ровную мертвенно-спокойную.
Капустин пошел в обход «тихой», тропинкой среди некошеной травы и кустов ивняка; влажный воздух реки, пронизанный в пыль разбивающейся водой, сменился запахами луга, не остывшего в короткую ночь, фермы, до которой так близко, что звякни подойник, скажи там кто-нибудь, хоть и вполголоса, слово, все будет слышно на берегу. У фермы белесо, ненужно светила на столбе лампочка.
Против собственной воли Капустин вспомнил о Саше. Близость ли фермы была тому причиной, сиротский огонек лампочки, ароматы луга, леса за поймой, затянувшихся ряской бочагов или алмазная, полная луна, которую так любила Вязовкина, но Саша возникла вдруг перед ним похожая и не похожая на себя прежнюю, не в затрапезье, но и не в праздничном, не жаркая, памятная ему плоть, а что-то струящееся, неуловимое: смеющееся лицо, приоткрытый, беззвучно говорящий рот, любящие, настороженные глаза, загорелые понизу и светлые от колен ноги, тело, словно увиденное сквозь солнечную, бегущую воду… Он досадливо тряхнул головой, будто память можно прогнать упрямым движением, потом вспомнил, что есть другое, верное средство выбросить из головы все постороннее: стоит забросить в реку снасть, и уже невозможно думать ни о чем другом; мозг, инстинкт отсчитывают секунды, пока свинцовое грузило и блесна уходят под воду, все ближе ко дну, и в единственный, нужный миг спиннинг приподнят, заработала катушка, и жилка потекла к тебе, роняя на воду капли, и в каждой капле надежда, что вот сейчас, именно сейчас или в следующий миг ударит рыба и потрясет снасть. Все отдано этому колдовскому, повторяющемуся и всегда единственному движению снасти из темных глубин к песчаной отмели. Так будет и сейчас: все отлетит от него — и Саша, и спящая в амбарчике Катя, и подобревшая к людям Цыганка, и голавли, сброшенные Рысцовым в Оку, и большие темные глаза Воронка.
Он забросил на середину «тихой», довольный, что с первого раза попал, куда хотел, и снасть легла с тихим всплеском, словно и не было перерыва: жилка скользнула мягко, свободно взметнулась вверх, катушка ласково трогала большой палец. Леска покорно поплыла к Капустину, а через несколько секунд ее дернуло и остановило сердито и неуступчиво. Повороты катушки давались все тяжелее, будто тройник ухватила пудовая щука и упирается удивленно, еще не в ярости, еще не веря, что кто-то осмелится угрожать ей в ее же угодьях. Капустин отступил влево, освобождая местечко на песке, под валуном, куда он выведет рыбу, но катушка уже не поддавалась, пришлось ухватить ее всей рукой.
Недоброе подозрение охватило Капустина: зацеп! Катушка не слушалась руки, удильник согнут, жилка, украденная Митей у коломенского инженера, напряженно натянута, никто ее не дергает из глубины. Он побрел по берегу «тихой», то сходя к воде, то поднимаясь вверх, подергивая снасть, пробуя сняться с зацепа, потом вернулся на прежнее место, намотал на рукав жилку, оборвал ее беззвучно и в заводи сразу ощутил тяжесть грузила — пропала только блесна.
— С почином! — послышался сверху голос Воронка. Тот съехал по осыпи вниз, вспахивая ее тяжелыми ботинками без шнурков. — Сказал бы, что в «тихую» идешь, я бы тебя упредил. У Прокимновых здесь сеть, теперь поперек не бросишь. — Он присел на камень и закурил, готовый к неторопливому ночному разговору — Серега Прокимнов в диспетчерской, в бинокль «тих а я» оттуда вся глядится, и сын всякую ночь на реке. Мотоцикл купил, после зорьки умотает с рыбой на конезавод, и все при нем. Только попусти человека, не топи, дай воздуха ухватить, а уж он сам вздохнет. Иван Прокимнов — сын Сергея. — Воронок усомнился, держит ли еще в голове учитель деревенские родословные. — Он Шурку Вязовкину взял. Помнишь ее?
— Они мои ученики, — ответил Капустин. — Иван постарше, но я и его в школе застал. — Он стянул узел на новой блесне, но бросать медлил.
— Прошка, зараза, чиликанов унес. — Воронок досадливо стукнул двупалой, сведенной в полукулак рукой по здоровой.
— Забыл. Меня увидел и расстроился: не любит он меня.
— Зря ты оборвался, я бы сплавал, по жилке и ночью найдешь.
— У меня блесен много. Если вам нужно, пожалуйста.
— Ты небось и отчества моего не знаешь, — отозвался Воронок, польщенный заботой о нем и уважительным тоном. — А иной мужик знает и не скажет: умри — не повеличает, будто у него ботало отсохнет, если родителя моего помянет.
— Знаю, что Яков.
— Яков! И это бы мне в праздник. Яшка! — хрипло выкрикнул он. — Яшка! Рысцов в ведомость на деньги знаешь, как меня писал? Во-ро-нок!
Он подождал, как откликнется учитель, но Капустин молчал: что же такого, если Воронка Воронком и пишут?
— Я с этим и в Рязань ездил, и в пароходство, паспорт возил, только их не проймешь! Деньги, говорят, тебе платят? Платят. Сполна? Как положено? Так чего же тебе? Я говорю: пусть бы меня в аванс Воронком писали, а в расчет — Воронцовым, по паспорту. А то ведь два раза в месяц, как пса приблудного, по кличке.
— Воронцов… — повторил Капустин. — И я не знал.
— Учил бы ты моих детей, запомнил бы, — сказал Воронок прощающе. — Мне бы к начальству тверезым сходить, до чайной, может, и ущучил бы Прошку… Вернулся я на шлюз, он меня за горло: мол, из Рязани звонили, караульщик ваш пьяный по начальству ходит, достойный ли он винтовку держать? Знаю я ваш поповский род, — это Прошка от себя говорит, — тебя отцов брат, поп федякинский, Воронцовым записал, подлог в церковной книге учинил, а ты Воронок, как и весь ваш род. Тебя судить бы, да жаль дурака. Он меня из караульщиков вон.
— За глаза все вы Рысцова клянете, — раздраженно заметил Алексей, — а до дела дойдет, никого не дозовешься.
— Не топить же человека, — кротко ответил Воронок. — И ему жить надо: родился, так живи, уж так заведено. Его бы по справедливости, миром наказать, — сказал он мечтательно, — без властей, бумаг чтобы не писать.
— Это как же — миром?
— Как конокрадов били, — живо ответил Воронок. — Накрыть холстиной — из милосердия, чтоб глазам не страшно, а то потником, и наподдать. — Воронок махнул искалеченной рукой; чего, мол, мечтать о несбыточном, мысль его вернулась к тихой заводи, перегороженной сетью. — Пришлые уже резали сеть, сядут на зацеп и матерятся, как волки, аж рыба со страху до Новоселок бежит. Они сеть режут, мы им снасть рубим, как по минному полю ходим. — Он поднялся с камня. — Пошли, покажу, где кидать.