Три тополя
Шрифт:
— За что?
Мальчик заколебался, выдать ли учителю домашнюю тайну, загадку, которую и сам он разгадать не мог.
— За то, что красавица… — Он не сводил взгляда с учителя: удивится или примет как должное, и тогда, значит, нет в этом загадки. — Мамка у нас на всю деревню раскрасавица.
Капустин помнил: редкой, тревожной красоты была их молчаливая, беловолосая мать, с серыми глазами на нежном, от рождения смуглом лице.
— Кто ее так величает: раскрасавица? — Он положил руку на плечо Мити.
— Он! Батя! Тайком, когда другим
— Брат уже не маленький, почему не заступится?
— Мы с Серегой говорили, — серьезно ответил мальчик. — Скоро сделаем…
Похоже, братья не знали толком, как поступить, только набирались храбрости. Мелькнула мысль, не хитрит ли Митя, чтоб разжалобить, сохранить при себе спиннинг; о похлебаевских ребятах и говорили ведь как о пронырах.
— Покажи, Митя, спиннинг — рыбака по снасти узнают. — Капустин двинулся по садовой дорожке к балкону. — Чего в ватнике паришься?
— В ночь надо одеваться, — резонно ответил мальчик. — На плотине — всякий одет. Я давно смотрю, еще когда запретка была.
— Давно ли ее сняли? — Странно, что Митя сказал о запретке, как о чем-то предавнем.
— Давно-о! — От мартовского, скудного этой весной паводка, прошли, казалось ему, не месяцы, а годы. С апреля Митя, обрастая школьными двойками, вышагивал у реки с настоящим спиннингом в руках, в ушитом матерью ватнике, с сумкой через плечо, подкармливал рыбой своих, относил и Цыганке, все ближе подвигался к шлюзу, где швартовались пароходы, предвкушая день, когда судовой повар или буфетчик купит и у него рыбу. Разве это не новая, долгая жизнь?..
Можжевеловый конец спиннинга стал ровнее, чем был, леска виток к витку лежала на «невской» катушке. Митя стоял в стороне: рыба на балконной ступеньке, спиннинг в руках у его хозяина, над головой зеленый яблоневый шатер, — этот прекрасный мир был уже словно не его, приезд учителя возвращал его к сучковатой удочке, к малым крючкам и к докучливому ершу. Мир помрачался и терял смысл.
— Старую жилку снял?
— Упустил, — угрюмо признался Митя. — Мне Цыганка дала шпиннинг, я и домой не пошел, на реку побежал. Со второго заброса ударило, сом был, наверно…
— Сильнее жереха никто не ударит.
— Сом! — настаивал Митя.
— Разглядел его?
— И не подвел, еще и отпустить жилки пришлось, а то сломал бы шпиннинг.
Рассказывал, как о далеком невозвратном прошлом, растравливал боль.
— А говорил, не обрывался.
Мальчик хмуро встретил напоминание и упрек. Напялил несуразную, клинышками, с вялым козырьком, кепку и сказал с достоинством:
— Обрываются на зацепах, а большая рыба может любую снасть порвать. Новую жилку возьми — и в расчете. — Он помолчал. — Нынешний год никому больше рыба снасти не оборвала.
Тень давней неудачи все еще лежала
— Не твоя вина: в четыре зимы жилка в сарае про-морозилась.
— Мне бы, дураку, подумать, — отрешенно отозвался Митя, поглядывая вниз, на сандалии тети Кати. — То мороз, а то шпиннинг в закут у самой печки поставили… — Он уже прощался с тенистым садом, с Цыганкой, сгубившей жилку, уже, кажется, слышал за спиной скрип высокой, во всю городьбу, калитки. — Жилку себе оставь, я ее у коломенского инженера взял.
— Как взял? — насторожилась Цыганка.
— Не обедняет, у него много. — Лицо мальчика сделалось упрямым и не признающим мир, в котором все так не поровну поделено. — Я у него футбол прямо на берегу смотрел, у нас телевизоры мигают, вроде вода по ним бежит. Он и блесны сам делает.
— Человек приветил тебя, а ты воровать! — сокрушалась Цыганка.
— Я взял, покуда рыбу продам и расплачусь. Или куплю жилку и пол о жу на место, — фантазировал Митя. — Разве так воруют?
— Дождется он твоих щедрот!
— Я ему чиликанов таскаю, на пойме чиликан мелкий, я тут беру. И лягушат. Он и не просит, а я ношу.
— С какими же глазами ты принесешь ему жилку?! Мол, уворовал, а теперь нате?
— За мной не пропадет, — упрямо сказал Митя.
Цыганка примолкла, унялась. Ей вдруг иначе представилась и воровская охота Мити за спиннингом Алексея; верно, и тут думалось ему в простоте душевной не о краже, не присвоить рассчитывал он, а половить, — чего ради снасти без дела стоять, может, ей так же одиноко и скучно без Мити, как и Мите без нее?
— Пошли, парень, на горку, — сказал Капустин. — Посмотрим, чего вы такое с Окой сделали.
Митя шел следом, высокую калитку он прикрыл плотно, притиснул ладонью, как посторонний, уходящий навсегда. В тени сирени и дома на кирпичном высоком фундаменте земля, как и в саду, холодила ступни Капустина, но за рассохшейся дождевой бочкой, на открытом месте солнце уже пригревало вовсю.
— Ты конец у спиннинга поменял?
— Мы его с Серегой распарили в бане и зажали. Корабельщики так дерево гнут.
— А я привык, что кривой, забрасывать было удобно.
— Теперь лучше, — возразил Митя убежденно. — И мужики не стали смеяться, а то знаешь чего говорили?..
Капустин когда-то испытал на себе убогое зубоскальство речной братии, он пропускал его мимо ушей, а Митя сердился. Выпрямив можжевеловый конец, Митя получил как бы новый спиннинг, теперь не всякий сообразит, что это капустинский, придет день, и рыбаки заговорят иначе: «Во-он мой поплавок мотается рядом с похлебаевским». Или: «Слыхал, затрещало на похлебаевском: как бы не жерех…» Он нетерпеливо ждал, когда река узаконит его снасть, как узаконила она речную, добычливую жизнь старшего брата, Сереги.