Три тополя
Шрифт:
Саша встретила Капустина настороженно, будто не она позвала его, а если и обмолвилась, то в шутку, играя, и теперь не знает, куда ей с ним, зачем он приволокся среди ночи. Капустин подумал, что Саша спала и проснулась от его шагов и громких ударов его сердца. Одета по-домашнему, в старое, короткое ей материнское платье, надорванное по шву на плече, — стояла большеногая, сведя брови, будто силилась вспомнить, что же стряслось у нее с учителем, что он явился в сад ночным гостем. Медленно занесла руку, накрыла прореху на плече и улыбнулась, но не Капустину, а отрешенно, под ноги себе, устало и сконфуженно. «Не надеялась, что придете, правда, — сказала Вязовкина, — я б разоделась, как на танцы… В лакированных лодочках встретила бы, у меня припасены…» Капустин обмер от стыда, от прихлынувшей к лицу крови — явился при галстуке, вынес его из избы в кармане и надел по дороге. Надо бы повернуться, уйти, будто он и не встретил неприбранной Саши, но сильнее смятения и страха оказалась ее притягивающая, тайно зовущая фигура: свободное тело, словно облепленное серебрившимся под луной штапелем, матовые мягкие блики лица и шеи. С усилием, страдая, он подавил неловкость и сказал: «Вы ждали меня, Саша… пригласили, потому я и пришел. Откуда бы мне иначе знать, что вы здесь…» Саша удовлетворенно рассмеялась, как-то внутрь себя, склонила голову на высокой шее, разглядывая гостя, поджала, как голенастая птица, ногу и, чуть раскачиваясь, сказала: «Бы-ыла печа-аль! Я и позвала, кто же другой. Пришли, и ладно, и сядем рядочком перед дорогой…» Под вязами была врыта скамья, короткая плаха на двух столбиках: Вязовкин не ждал гостей и не готовил им места. «Перед какой дорогой, Саша?» — «Всякому своя, Алексей Владимирович, — ответила Саша загадочно. — Будет и нам дорога, ноги бы не посбивать. — Она опустилась на скамью, прижалась к его жесткому пиджаку. — Сами сказали: бросаете нас, вот и ваша дорога. Одни птицы без дороги летят, а нам земля нужна, хоть стежка малая… Лучше вдвоем идти, взялся за руку — и не так страшно». Саша взяла его руку, как берут не в первый, а в сотый раз, и он сжал ее пальцы. «А говорила, ничего не боюсь… я отчаянная». — «То другой страх, не волка же мне бояться. Я и смерти не боюсь. Отец жизни боится, он и пьет со страху. — Она склонила голову на плечо Капустина так же просто, как только что завладела его рукой, словно они уже не одну ночь сидели бок о бок. — Вот какая мне удача, — продолжала она, шевеля бледными, пухлыми губами, — вы всю деревню учите, а прощаться ко мне пришли». — «Еще не прощаться, Саша, еще я не добился перевода, — говорил он, стесняясь своего волнения и дрожи. — Вы и сами сказали, что дело трудное, могут не отпустить…» — «Случалось вам осеннего соловья слышать?» Она выпрямилась и отняла руку. «Таких не бывает: разве что в сказке». — «И в августе не слыхали?» — допытывалась она. «Откуда ему взяться! — усмехнулся Капустин. — Он свое отпел, и нет его». — «Есть…» — тихо сказала Саша. «Физически он существует, но это уже другая птица, будто и не певчая». — «Так и отец говорит», — заметила она с сожалением. «Это вам всякий скажет. В природе все разумно, таких чудес не бывает». Саша поднялась, она стояла между ним и яркой луной, печальное недоумение отразилось на ее лице. «А я все позднего соловья жду. Девочкой еще была, отпоет соловей, а я жду, караулю, когда он обратно примется». Капустин подумал, что это он прогнал Вязовкину со скамьи своими скучными, школьными резонами и надо бы заговорить по-другому, как-нибудь пошутить, но и теперь он не нашел легких, освобождающих слов. «Все закономерно, Саша: не в пору он не запоет. Это у нас, у людей, капризы, а природа устроена мудро, Саша…» Среди остужающе-холодных и правильных слов только ее имя, вернее, то, как глухо, замедляясь, он его произносил, хранило тепло и сокрытое желание. «Ранний-то соловей бывает? Бывает! — ответила сама себе Саша. — Невтерпеж ему, он и запел. Сколько раз, бывало, мать скажет: нынче рано старается. — Саша вздохнула. — Жаль мне его, ему бы и в сентябре запеть, если пришла охота. Кто не дает? По весне он не так нужен, в ту пору все поет, даже лист молодой на яблоне, а запел бы он сейчас!.. Ой, учитель, подкараулю я его когда, а мне не поверят, и ты не поверишь… Вот обида будет!» Капустин усмехнулся принужденно, волнуясь, его будто покачивало от ее резких переходов: то учитель, а то вдруг — ты. «Мне, видишь, мамино платье коротко, вытянулась жердя, скоро яблоки буду без лестницы собирать…» Саша шагнула к нему, надвинулась, обдала теплом своего тела, уже ему не подняться со скамьи; прижалась животом, бедрами, коленями и голову его притиснула под грудь, будто искала для обоих защиты от чего-то, потом опустилась на корточки и принялась целовать его лицо торопливыми, слепыми поцелуями. «Все мы с тобой мудрим… мудрим, а скоро зорька… Я тебя и ждать перестала… соловей ты поздний… — Слова ее то звучали внятно, то заглушались поцелуями. Капустину мешал яростный шум крови в висках. — Что ж ты не обнимешь меня?..» Она поднялась, увлекая и его за собой…
Материнского платья не сняла — чего жалеть старье, уже в нем мать набегалась полжизни, платье это в живой памяти деревни, не испытывай Алексей сейчас все забивающего волнения, и он признал бы серо-зеленый штапель, примелькавшийся людям в магазинных очередях, под коромыслом, на покосе. Платье оставалось на Саше как последний покров стыдливости, ее не теперь утраченного и все же живого в ней девичества, а Капустин и видел в ней девушку, душевный порыв, спасающий от нечистоты, ничем не замутненную святую жажду. Его берегло неведение, спасала неопытность, Саша инстинктом благодарно постигала это и по-своему любила его. Она позволила Капустину распахнуть платье от ворота, не прятала крутых маленьких грудей. Алексей впервые прошел через это потрясение, и мгновенный, опустошительный стыд, и через страх, так ли все у них, как надо, и надежду, что так, потому что счастлива и Саша, а не он один, и они существуют не порознь, а вместе, и не в редкие мгновения, а во всей стремительной, соединившей их бешеной и ласковой реке времени.
Саша сделалась близким ему существом, и все в ней было чудо, совершенство, все уже принадлежало не ей одной, и в слепоте своей он уже готов был защищать ее в долгой будущей жизни, закрыть от наветов, от чужой грубости, от одиночества, от самой жизни, если она окажется несправедлива к Саше. Теперь-то он и сказал Саше, что всегда думал о ней нежно и с влечением, и даже напомнил ей давний, забытый им самим случай. Как-то после урока физкультуры Саша выскочила на повороте школьного коридора прямо на Капустина в застиранной голубой майке и черных нелепых шароварах. Капустин ударился подбородком о Сашин лоб — она была тогда много ниже, — придержал рукой за черствую, словно вывернутую лопатку. Это оставило в нем чувство досады, ощущение девчоночьей худобы, резкий запах чужого пота, но теперь их близость преобразила и тот мимолетный случай — он стал доброй приметой, предзнаменованием, обещанием того, что случилось с ними сейчас, будто с того самого дня они бежали навстречу друг другу и вот добежали, сошлись. Саша кивала, улыбалась, думала свое и не мешала Капустину празднично обряжать прошлое.
Стало светать, Саша спохватилась, обняла теплыми, родственными пальцами запястье Алексея и охнула, посмотрев на часы: «В первый день — опоздаю! Ну, привет, Сашка!» Метнулась в отцовский шалаш, одевалась как в лихорадке, но стыдливо, забившись вглубь, ответив конфузливо-сердитой улыбкой на взгляд Капустина. Проскочила мимо лежавшего Алексея, но вернулась, опустилась на колени, с лицом покойным и сытым, с припухлыми, как никогда, губами и безмятежным, обидно-отрешенным взглядом янтарных глаз. Положила ему на грудь ладони, то ли заклиная, беря от него напоследок тепло, то ли чтобы оттолкнуться и встать, и сказала буднично: «Приходи, если не прискучила!.. Еще нам прощаться и прощаться… Надумаешь если, в избу загляни по дороге: вернется отец, я в избе останусь. — Она опустила веки, белые прямые ресницы обозначились на зарозовевшем лице, покачала головой словно в раскаянии. — Узнал бы отец — обоих убил бы! Не страшно?..» Капустин погладил ее покойно лежавшие руки. «Нисколько… — Он сказал правду, так далек он был от мысли, что случившееся с ними только что — грех и с этим надо крыться. — Хочешь, я скажу ему?!» — «Была печаль!.. — испуганно воскликнула Саша и поднялась с колен. — Что же ты ему скажешь?! Ну ты дикой! Учитель, а дикой…»
Саша бежала вниз, к большой лодке, у которой собирались доярки, размашисто, исчезая в кустах и под осыпями и вновь возникая на пробитых овцами и людьми тропках. Капустин исходил этот берег и всякий раз без ошибки угадывал сверху появление Саши, хотя она и бежала отчаянно, напрямик, — доярки уже топтались на мелководье, смывая пыль с резиновых сапог. Чудом казалось ему, что Саша такая же, как вчера, в тех же коротких тесноватых брючках, в выбившейся из-под пояса блузке, та же девчонка, легкая, будто и не приняла на себя нового груза и запамятовала о существовании Алексея, а он уже совсем не тот, что прежде, с новым дыханием и другим телом — опустошенным, сильным, счастливым, — и весь этот рассветный мир он впервые видит с такой отчетливостью и нежностью.
Сколько раз похаживал он перед рассветом по отмелому пойменному берегу, забрасывая снасть в укрытую туманом реку, и только чуткий, казавшийся далеким всплеск отвечал ему. Он бродил один в дремотном мире, и вдруг слышались женские голоса и смех, из тумана возникала плоскодонка доярок, и он старался уйти, отстояться в прибрежных кустах, чтобы не попасться им на глаза и на язык. Они сходили на берег, не стряхнув еще с себя сна, избяного тепла, домашних забот, и в эти минуты Капустин незащитимо-остро ощущал их превосходство над собой, их обыкновенную, горькую устроенность и свое одиночество.
Будь и сегодня туман, Капустин не увидел бы, как бежит по песку его Саша, как, потеряв босоножку и подняв ее, машет рукой, не ему, а тем, кто в лодке, чтобы не уплывали без нее, как она бросилась по воде к борту, упала в лодку и втиснулась на скамью. Закрой Оку туман, Алексей думал бы, что Саша села не спиной, а лицом к оставленному берегу и высматривает его так же истово и благодарно, как он смотрит вслед ей…
Издали увидел он в открытом окне мать, будто она ночь простояла в оцепенении, предчувствуя беду, но что за беда, не знала, и оттого мучилась еще больше. А он не шел — летел деревенской улицей, пружиня, взмывая над землей при каждом шаге, летел счастливый и потерянный, по-новому ощущая себя, свое тело, летел с радостью, не отнятой и ждущим, строгим и бескровным лицом матери. Обняв мать, Алексей на короткий миг не сдержал слез — даже не слез, а счастливого спазма волнения оттого, что принес в отчий дом запах другой женщины и еще не утихшую, еще пошатывавшую его страсть. Он сказал, что полюбил Сашу, Сашу, Сашу, Сашу, и повторял ее имя, будто позабыл фамилию или опасался ее назвать. «Погоди, Алеша, ради бога, погоди! — крикнула мать, когда поняла, что он говорит о Вязовкиной. — Как это полюбил? Сразу? Ты же не думал о ней! — Он непокорно мотал головой, мать руками остановила его, вглядываясь в пьяные серые глаза, держала крепко, чтоб опомнился и отвечал разумно. — Что же случилось?» — «Ничего, ничего плохого не случилось! — Он стал теперь неслыханно богат, и нечаянное богатство прочно держало его на земле. — Я люблю ее, вот и все. Давно люблю: сам того не понимал, сердился на нее, обижал. Так ведь бывает: человек сердится, досаждает именно потому, что любит…» Она прервала его резко, отвергающе: «Ты был с нею всю ночь? У нее в избе?» — «В саду! — воскликнул Алексей, как будто залитый светом луны, а потом укрытый тьмой сад безгрешно освятил их близость. — Чего ты хочешь?» — спросил он вдруг враждебно. Мать заплакала бессильно, горестно, сникая перед неизбежностью. «Саша — сирота, ее никто доброму не научил… — В голосе ее звучал не упрек, а бессильное, подавленное презрение и опустошение внезапной бедой. — Она не пара тебе, Алеша… Что ж ты так, не оглядевшись, не подумав?.. — И вдруг, брезгливо поджав губы, как в омут кинулась: — Она гуляет, сынок… За ней приглядеть некому… Гуля-е-ет!»
Тогда он кинулся на защиту Саши, был беспощаден к матери, к несправедливой деревне, к злым людям, уверял, что Саша чистая, славная и работящая, и все она своим трудом, одна она, она и отцу поддержка, а грязью закидать просто…
В тот день Вязовкин не вернулся, и они снова встретились, сошлись молча, с перехваченным дыханием, будто оба бежали в страхе, что разминутся, не найдут друг друга или окажутся снова чужими. Третья ночь прошла не в избе, а в сухом бревенчатом амбарчике с распахнутой дверью, — тревожная, шепотная ночь, в не покидавшей Сашу опаске, что вдруг послышатся тяжелые шаги отца.
Капустин тайно приглядывался к Саше, старался увидеть ее трезво, чуть ли не глазами матери, не так, как в первую ночь, и ни в чем не находил умысла, обмана, а тем более грязи — все в ней было открыто и беззащитно, открыто к своей невыгоде. Саша заметила его напряженный взгляд и спросила ласково, чего он пялится? — то все мимо, мимо, вроде ее и нет в деревне, а то выкатил гляделки, смеялась Саша, как бы не сглазил, и она закрыла его глаза ладонью.
После амбарчика все оборвалось. Несколько дней Саша не возвращалась с поймы, видно, спала за рекой, на ферме, в землянке, которую называли странным именем — «куча». Капустин ждал, бродил страдальчески, как-то встретил Вязовкина и потерялся, как мальчишка, до сиплого горла; почудилось, что отец Саши посмотрел на него недобро и с брезгливостью. Стыд, неуверенность пришли от изнурительной войны с матерью, от ее размашистых, злых обвинений, от всего, чему он не хотел верить и что вопреки его желанию закрадывалось в душу. А что, как мать нашла Сашу на ферме и обидела, сказала такое, чего не решается сказать ему, о чем говорится только между женщинами, а ему и знать нельзя?.. От одной этой мысли он приходил в отчаяние и готов был возненавидеть мать.
На шестые сутки Капустин среди ночи собрался на реку и ушел без добрых напутствий из темной, глухо молчавшей, но бессонной избы. Поплыл через Оку в трусах, с одеждой и спиннингом в поднятой руке. Летом он любил такую ночную переправу, оберегая свою независимость, был один на один с рекой, с ее ласковым, ночным, ему одному назначенным теплом, с ее сильным и неизменным, равным для всех людей течением. Теперь он плыл в холодной сентябрьской Оке и не на привычный свой берег — песчаную кромку у бегущей воды, — его берег ушел вглубь, он был повсюду, где могла отыскаться Саша Вязовкина — на толоке, в ископыченных загонах, у «кучи», у пойменных озер и бочагов.