Три тополя
Шрифт:
— Ну, валяй, — сказал с обидой, после долгого молчания. — Тебя любой шеф повезет. Ты и форму нарочно надел: сговорились. Один я о деле думаю.
— Так! — Сергей заворочался позади, открыл дверцу. — Давай, Зинка, ему плевать на чужую беду.
— Вечернюю зорю пропустим, идол! — простонал электрик.
— Ну, привет шлюзовским. Вылазь! — прикрикнул Сергей на сидевшую неподвижно сестру. — Его не разжалобишь.
— У меня и бензина не хватит, — отбивался Николай, но уже вяло, сдавая позицию. — Отложи, Серега, чего вгорячах
— Душа горит, Коля!.. — сказала Зина, тоскуя и не без игры, уповая, что он поймет и проникнется.
Электрик глянул на нее: рыжие, тусклые, будто из кирпича выточенные глаза отвергали Зину, негодовали, зачем она в машине, заняла ее всю своим неспокойным, пышущим жаром телом, своим запахом и темным, невпопад полыхающим, лихорадочным огнем глаз.
— Это же сто километров кобелю под хвост! — Николай схватился за голову.
— Не жалобь его, — приказал Сергей сестре. — Вылазь и голосуй, а я ему скажу пару слов. Подержи! — Он протянул ей спиннинг.
Они остались одни. Слева проносились машины, в окна то ударом, внахлыст врывался раскаленный воздух, то весь выходил наружу, будто гнался за чужими кузовами и огромными, в рост «Запорожца», колесами многотонных машин.
— Тебе надо в село? — тихо спросил Николай, и Сергей кивнул. — А то пусть одна едет, а? — Сергей молчал, казнил его взглядом. — Неужели не разберется? Прихватила бы пушку, пусть пристрелит кого надо, и — концы.
Началось балагурство, дурость: сопротивление кончилось.
Зина перебежала шоссе, встала у обочины с поднятой рукой, покачивала ею в сгибе локтя.
— Ну, семейка, ну, злыдни! — бормотал Николай, пробиваясь к близкому развороту, забирая влево, а потом вправо, туда, где стояла Зинаида. — Ты и катушки не взял, а я, дурак, уши развесил… Рыба этого, Серега, не любит: рыба не баба, между делом ее не возьмешь. Сегодня в зорю обловились бы…
— Отсюда тридцать семь километров, считай, в два конца, восемьдесят, — успокаивал его Сергей. — Час дела. А спиннинг ты мне дашь, ты и на двух обловишься.
— Не канителься ты там, — попросил Николай.
— Я быстро! — ответил Сергей с хвастливой угрозой. — Я знаешь, как быстро, — таксист и сигареты не выкурил бы.
Николай притормаживал, чтобы посадить Зинаиду, и взгляд его вдруг недобро и мстительно оживился.
— Она сзади поедет. Ты ко мне, а она там.
— Чего бесишься? Ему бабу сажают…
— Давай пересаживайся. — Николай перегнулся, придержал дверцу, чтобы Зинаида не вломилась. — С ней не поеду.
Сергей отстранил сестру.
— Поговорить надо.
Теперь она разглядывала Николая с затылка, стриженого, аккуратного: небольшое, прижатое к голове ухо, красноватые при вечернем солнце волосы, неширокие плечи и тяжелые рабочие руки на руле. И снова он показался ей покладистым и домашним, подумалось, что Николай недоволен, зачем Сергей блажит, занял ее место, — приревновал, что ли, к их хорошему разговору?
—
Сергей не шевельнулся, и Николай смолчал. Зина пожалела парня: чем-то его припугнул Сергей, сел на шею. А как хорошо ехали до перекрестка! И уже ей казалось, что и электрик хотел бы видеть рядом ее, а не брата, ее задевать горячей, твердой рукой; он и в зеркальце заглядывает, шеей завертел, как куренок. Жаль его — неустроенный и, как все мужики, счастья своего не понимает, — оно, может, в двух шагах дышит, шевелит пальцами, жмурится, кручинится, а мужик мимо идет, как слепой, а то кинется вдруг вдогонку за молоденькой крашеной дурочкой. Правду сказал Николай: щенки незрячие, вроде в шутку говорил, а в шутке правда. Отчего так трудно дотолковаться двум хорошим людям: они, может, и родились друг для друга и жили бы душа в душу, а как им узнать друг друга? Часа тихого нет, случая хорошего — все суета, спешка, грызня, иной раз и не поймешь, из-за чего искусали друг друга люди. Ей сделалось жаль не одного Николая, но и себя, и слезы набежали в глаза, не пролились, встали горчащей и сладкой, туманящей пеленой; хотелось, чтобы Николай еще повернул зеркальце, увидел ее, понял ее печаль.
— Молчуны! — Зина тронула ворот Николая, будто сбросила соринку. — Не скучаете без меня?
— Ты с Николаем не играй, — Сергей оттолкнул ее руку. — С него алименты из семи городов дерут.
— А давеча в обед сватал за него. Оцени, мол! — кокетничала Зинаида.
— У него денег только на крючки да на спички хватает: остальное — безотцовщине.
— И на мотыля, Серега! — подыграл Николай. — Мотыль у меня свой. — Женщин он сторонился, никому не платил, а случись такое — удавился бы с досады. — Я ей говорил: мать даровыми щами кормит. С пенсии. Меня хомутать нет расчета.
— Алиментов много, значит, сладкий! — нашла выход Зинаида. — Не одной, значит, по вкусу пришелся.
Брат повернулся, глянул тяжело, с хмельным презрением.
— Заговорила… Чего еще скажешь?
— А чего? Чего, Серега? Чего я не так сказала? — притворно обеспокоилась Зинаида. — Ой! — Она потянулась пальцами к лицу брата. — У тебя седой волос на бороде.
— Один?
Николай закатал рукава курточки, открыл до локтя сильные, мускулистые руки в рыжем взлохмаченном волосе. Медленно менял руки на руле, не спеша закуривал, протянул сигарету Сергею, но тот не взял.
— Один волос седой? — снова спросил Сергей.
— Все. — Зина смотрела на руки электрика: они подрагивали, будто он только притворялся, что спокоен.
— Значит, не седой, светлый.
— Се-еды-е-е! — настаивала сестра. — Хорошо, что не побрился: пусть видит, чего она с нами сделала. Скоро и у меня седой волос пойдет.
— А чего, пора, — сказал Сергей.
— Мне ж тридцати нет, — оскорбилась Зина. — На покрова тридцать будет, забыл, что ли?