Три века с Пушкиным. Странствия рукописей и реликвий
Шрифт:
Жена боевого генерала Мария Петровна приходилась родной сестрой Петру Петровичу Ланскому, ставшему после смерти поэта супругом его вдовы. Дочь Васильчиковых Екатерина венчалась в фамильной церкви Зачатия Праведной Анны с Иваном Гончаровым, родным братом Наталии Николаевны. Да и старший сын поэта Александр был связан родственными узами с Ланскими: женат был на Софье Александровне, племяннице отчима.
Пушкин никогда не бывал в Лопасне, но именно эта старинная усадьба, а не Михайловское или Тригорское, не Берново либо Малинники могла бы быть самой любимой поэтом… При одном, заведомо невыполнимом условии: доведись Александру Сергеевичу знать, что неведомая ему подмосковная вотчина
Двойное название имения мистическим образом отразилось и в двойственной природе усадебного парка. Один – привычный, некогда регулярный, старый заросший парк, второй – невидимый глазу… Но вопреки своей метафизической сущности столь же реальный, и аллеи в нём именные, родословные: Васильчиковых, Ланских, Пушкиных, Гончаровых. Кроны фамильных древ сомкнулись, раскидистые ветви причудливо переплелись.
В начале ХХ столетия тогдашние владелицы имения – три сестры Екатерина, Наталия и Надежда, – дочери Ивана Николаевича Гончарова, слыли большими любительницами канареечного пения: в гостиной, недалеко от камина, висела большая клетка с голосистыми птахами. В их гостеприимном доме в лихолетье Первой мировой и нашло приют всё семейство Григория Александровича Пушкина, внука поэта, состоявшее из его супруги Юлии Николаевны и пятерых сыновей. Стоит пояснить: старшие из сыновей Юлии Пушкиной носили фамилию её первого мужа – Катыбаева.
Летом 1917-го тётушки Гончаровы давали урок французского братьям Катыбаевым: Фёдору и Николаю. Десятилетний Николай первым приметил листы плотной голубоватой бумаги, проложенные между прутьями клетки и стеной так, чтобы птицы не могли щипать обои. Странные большие листы были сплошь исписаны какими-то коричневыми чернилами. После занятий Николай попросил у горничной точно такой же бумажный лист, нужный ему якобы для воздушного змея. Горничная отвела мальчика в подвал, в кладовую, где из деревянного, окованного железом сундука и вытащила заветный листок.
Едва дождавшись субботы, когда из Москвы со службы приехал отчим Григорий Александрович, Николай взахлёб рассказал ему всё – и о канарейках, и о старой бумаге, и о потайном сундуке. Тот, только взглянув на исписанный лист, воскликнул:
– Дети! Да ведь это рукопись моего деда, и по всему, вероятно, «История Петра»!
Усадьба Лопасня-Зачатьевское, где была найдена пушкинская рукопись «История Петра». Фотография автора. 2014 г.
Так были спасены от бесславной кончины исторические заметки поэта о Петре I, составившие позже целый том в академическом собрании сочинений. И названные «находкой века»!
«Кроме повестей, о которых в письме вашем упоминать изволите, – предварял Александр Сергеевич свои известные «Повести Белкина», – Иван Петрович оставил множество рукописей, которые частию у меня находятся, частию употреблены его ключницею на разные домашние потребы. Таким образом прошлою зимою все окна её флигеля заклеены были первою частию романа, которого он не кончил».
Не предвидение ли то печальной судьбы собственной рукописи, чуть было не пущенной «на разные домашние потребы»?!
«Овсянка» и «серебряная россыпь»
История нежданного обретения рукописи схожа с рождественской сказкой. Со счастливым концом, ведь архивные труды Александра Сергеевича не канули в Лету. И тем спасением (в какой-то мере!) отечественная словесность обязана малым певчим птахам!
Нет, недаром Пушкин знал и любил птиц, не единожды отдавая им поэтическую дань. А помимо стихотворных строк даровал порой и сладкую свободу:
В чужбине свято наблюдаюРодной обычай старины:На волю птичку выпускаюПри светлом празднике весны.Я стал доступен утешенью;За что на Бога мне роптать,Когда хоть одному твореньюЯ мог свободу даровать!Как ни странно, есть исследователи, кои уверяют: на Благовещение Пушкин выпускал из клеток… канареек!
Нет, канарейки – птицы домашние, южные, и на воле, в холодной России, им не житьё. А для той благой цели продавались иные птахи. «В Страстную неделю и в неделю Светлого Воскресения разносят птичек в клетках, как-то: жаворонков, синиц, подорожников, – писал историк, – и продают их, с условием на выпуск».
С этими пушкинскими стихами связано иное, укоренившееся заблуждение. Правда, птиц на Руси принято было выпускать на Благовещение. Но в Петербурге бытовала иная традиция: свободу пернатым пленницам даровали на Пасху, в день Светлого Христова Воскресения. Да и сам Пушкин из Бессарабии, «чужбины», напоминает о том Николаю Гнедичу: «Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в Светлое Воскресение выпускать на волю птичку? вот вам стихи на это…»
В том 1823 году Пасха, «светлый праздник весны», пришлась на 22 апреля, а пушкинская «Птичка» «вспорхнула» на бумажный лист ровно через три недели, в воскресный майский день. Но вот какой птице Пушкин даровал тогда, в апрельском Кишинёве, свободу? Этого уж не узнать. Однако точно не канарейке.
Да, крохи-певуньи родом с испанских Канарских островов (увы, не «вольные птицы»!) были любимы многими русскими семьями, но особо знали и ценили их мелодичные трели Гончаровы. Да и сама их фамильная усадьба, вернее, село Полотняный Завод Медынского уезда Калужской губернии, славилось на всю Россию своим канареечным промыслом. С младенчества слышала пение жёлтых птах, все их благозвучные переливы и россыпи, Наташа Гончарова, равно как и пятеро её братьев и сестёр. Любопытна краткая запись, уцелевшая в фамильном архиве: «Пять пар кинареек (sic!)». Пометку сделал для памяти Афанасий Николаевич, купивший на ярмарке певчих птиц для любимицы-внучки Ташеньки. Как радовалась дедушкиному подарку девочка!
Наслаждался канареечными трелями и сам Александр Сергеевич, бывая в Полотняном то на правах жениха, то как отец семейства. Дети поэта, сызмальства жившие в калужской усадьбе, могли созерцать маленьких певуний в изящных клетках, развешенных в кабинетах и гостиных господского дома.
Что и говорить, канарейки из Полотняного Завода заслуженно снискали славу как необычным строем самой песни, так и особой её задушевной мелодичностью.
Начиналось пение с переменного, тихого входа нескольких музыкальных фраз, колен. Вначале шло колено, именуемое «овсянкой», затем слышался сладкозвучный тур «валик», плавно перетекавший в чудесную «серебристую россыпь». Песня звенела, набирала силу, рвалась вверх: знатоки различали птичьи колена, имевшие свои особые названия: «колокольчик», «кулики», «дудка». Низкой, густой либо, напротив, высокой звонкой трелью и завершался канареечный концерт. Под одобрительный гул и восторженные возгласы благодарных слушателей.