Три весны
Шрифт:
— Откуда ты знаешь, Колобов, о Есенине? Это ж кулацкий поэт.
Алеша понял, что сказал не то.
— Так откуда ты знаешь о нем?
— Я слышал… И стихи мне нравятся.
— Вот ты до чего докатился!
На школьной линейке Алеше был объявлен выговор. А в селе шли разговоры, что очень уж легко отделался, что пусть спасибо говорит школьному директору, который за него заступился, а то быть бы за порогом школы.
Тогда отец ничего не сказал сыну, не похвалил и не поругал учителя. И лишь как-то позже заметил мимоходом:
— Конечно, Демьян тоже неплохой поэт.
Алеша понял, что это он об Есенине, и о том случае. И еще понял, что говорить об этом где-то никак нельзя. Снова будет крик и скандал, и на сей раз выговором не отделаешься.
Да, ему будет недоставать отца, которого Алеша любит, считая особенным, справедливым человеком. А ведь еще и не знает отец, что Алеша едет в училище. Тамара помалкивает. Нужно непременно сказать ему, сказать вот сейчас, сию минуту.
— Вчера ходили на комиссию, — глухо произнес Алеша. — Всем классом.
— Что? На какую комиссию? — отец удивленно вскинул светловолосую с большими залысинами голову.
— На врачебную. Отбирали в летное училище.
— Кого ж отобрали?
— Илью Туманова и меня.
Отец встретился взглядом с Алешей и насупил прямые мохнатые брови. Отложил работу.
— Это добровольно? — спросил он.
— Да.
— Что ж, Леша, смотри, тебе виднее. Смотри сам, — дрогнувшим голосом сказал отец.
— Я понимаю…
— В германскую как нас поливало снарядами в окопах! Казалось, никому не быть живу. Потом смотришь: вылазят, копошатся. Земля от всего спасает. А в небе не спрячешься. Там ты всегда на ладошке.
— Теперь война будет другая, — возразил Алеша, — Совсем другая!
— Какая б она ни была, а страдать все тому же человеку.
— Войны не будет. Побоятся нас тронуть. А если тронут, худо придется им. У нас же силища какая!
— Русский шибко колется, его голыми руками не возьмешь. Если тебе по душе, иди в летчики, — и принялся не спеша крутить цигарку.
— Скорее шею сломаешь, — вытирая о фартук жилистые синие руки, проворчала бабка Ксения. — Батька твой тоже ходил добровольцем, хватил мурцовки.
Отец улыбчиво посмотрел на бабку и сказал:
— Пусть идет. А насчет шеи — кому что на роду написано. Недаром поговорку придумали: грудь в крестах или голова в кустах. Такой уж он и есть солдатский фарт.
— Была б жива мать — не пустила бы, — сердито сказала бабка.
Алеша знал, что отцу в германскую пришлось несладко. Почти три года пробыл на передовой, ранен, лежал в тифу. Отцу известна цена воинской доблести. И Алеша в глубине души гордился этим.
— Пусть идет, — повторил отец, и глаза его повлажнели.
Бабка спохватилась, ругнула себя: завтрак готов, а хлеба нет. И тут же послала Алешу в магазин. Он взял линялую холщовую сумку, перебросил через плечо и торопливо зашагал вдоль железнодорожного полотна к вокзалу. Дорога здесь после прошедших дождей была грязной и скользкой. Комки земли липли, как смола, к Алешиным тяжелым «вездеходам». Оглянувшись — нет ли поезда, Алеша поднялся на высокую насыпь и пошел по шпалам.
Весь путь до вокзала и обратно он думал о своем скором отъезде. Алеша сядет в поезд — и для него начнется новая, совершенно незнакомая жизнь. Не будет рядом ни родных, ни теперешних школьных друзей. Илья Туманов, конечно, не в счет, он никогда не был настоящим другом Алеше. Илья много фасонил, строил из себя этакого страдающего Вертера. Ему нравилось по временам грустить. Для Ильи важно, чтобы его кто-нибудь видел в такую минуту и чтобы сказал о нем лестное, как о взрослом и умном человеке.
Пожалуй, Алеша простил бы ему и Вертера. Но Илья в компании ребят делал вид, что любит стихи и что-то в них понимает. И даже иногда читал какие-то строчки. Вот этого-то Алеша не мог вынести. Он в глаза смеялся над Ильей. А тот пунцовел и нервно грыз ногти.
Алеша думал и об историке Феде, который воевал с басмачами и знал Петерова отца. Федя, несомненно, был человеком незаурядным. Заикнулся, что решает один вопрос, а что за вопрос, так и не сказал..
Алеша уже не застал отца дома. Отец ушел по каким-то делам в город.
Тамара ждала брата. Она очень любила его и хотела сделать для него что-то такое, чтобы он в чужом краю всегда помнил о ней. А что именно сделать — этого Тамара еще не решила.
— Может, ты будешь курить? Тогда кисет, — раздумчиво сказала она.
— Нет, курить я не буду.
— Тогда я подарю тебе платочек. Сама обвяжу.
К Алеше пришел дружок Ахмет Исмаилов, парень из десятого «Б». Черноволосый, черноглазый и широкоскулый татарин. Он был одет совсем по-летнему: в белой рубашке с короткими рукавами, в кепке. А ведь только что начинался апрель, и северные ветры нет-нет да и приносили с собой издалека лютый холод, особенно по вечерам. Тогда город, вынеженный весною, зябко ежился и кутался потеплее.
Ахмет был на редкость способным художником. На выставках в Доме пионеров его работы собирали возле себя толпы людей. Об Ахмете восторженно писала молодежная газета, и вот уже второй год, как с ним занимался известный в республике художник-пейзажист.
— Слышал, что уезжаешь. Вот и пришел, — просто, как о самом заурядном, сказал Ахмет.
— Я сам собирался к тебе.
— А меня не возьмут. Что-то с легкими не в порядке. Я болел еще там…
Там — это в Китае. Отец Ахмета, старый большевик, работал в торгпредстве в Синцзяне. В Кульдже и умер, от туберкулеза, которым заболел еще в царской тюрьме. А матери Ахмет лишился раньше, чем отца. Какая-то свирепая болезнь была тогда. Многие умирали. И приехал Ахмет на родину, и живет теперь у тетки, отцовой сестры.
— Это бы хорошо, если бы взяли меня, — мечтательно продолжил Ахмет и вдруг рассмеялся веселым, дробным баском.
— Чего ты? — недоумевал Алеша.
— А то, что Петер тебя обсуждать собрался. Куда-то вы ходили с Мышкиным. В ресторан? В общем, какая-то комедия с выпивкой.
— Ты серьезно? Да мы ж обедали в ресторане. Ну пусть обсуждает теперь…
Они не спеша прогуливались по тропинке, которая, обегая ржавое болотце, вела к полотну железной дороги. Временами Ахмет останавливался и, сдвинув иссиня-черные брови, смотрел на тополя, что стояли вдали раздетые, похожие на скелеты каких-то доисторических чудовищ. И вот кивком головы показал на них Алеше.